"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

фризы и драпировки, потому что мой дворец должен стать самым великолепным в
Европе, прекраснее, чем дворец императрицы Екатерины в Санкт-Петербурге, и
ты своей росписью обретешь здесь бессмертие". Ее глаза сверкали, голос
срывался; подобно сивилле, она вытянула руку, она была вся огонь, и однако
это было не пылом юности, а чрезмерным, мучительным возбуждением, звенящим -
позвольте мне использовать сравнение художника, - звенящим возбуждением
какого-то металлического цвета, которое наполнило меня страхом, потому что
оно было несвойственно ее натуре... Человек противится тех, кого он любит,
разве не так? Она изменилась, и не к лучшему.
После этой встречи я стал часто бывать во дворце, чтобы определить, что
в нем можно будет написать, и наконец, по ее настоянию, устроил небольшую
мастерскую в одном из пустующих залов. Я перевез туда подрамники и краски,
столы и мольберты; казначей, дон Антонио, прислал мне столько свечей,
сколько я пожелал. Я приступил к работе. Сделал несколько небольших
набросков темперой на темы, которые мы согласовали; и здесь меня тоже
подстерегала неожиданность. Желая сделать ей приятное, я предложил написать
сцены из народной жизни, сюжеты того Мадрида комедиантов, тореро и махо, с
которыми она так любила общаться раньше, но она изменилась и в этом; в конце
концов, к моему сожалению, мы остановились на эпизодах и героях мифологии,
заменив мах и цветочниц наядами и нимфами. Стремясь, как всегда, доставить
ей удовольствие, я стал обдумывать большую и сложную аллегорию, в которой
женский образ - конечно же, это была она, хотя я и откладывал пока главный
сюрприз: ее лицо, - появлялся как муза, нимфа или богиня сначала неясно, а
потом все отчетливее вплоть до финального апофеоза на потолке большого
зеркального зала в окружении четырех фигур, олицетворяющих Философию,
Искусство, Поэзию и Любовь. А где-нибудь в углу я задумал незаметно
пристроить свой автопортрет. Но все движение, весь ритм композиции заставят
взгляд богини вновь и вновь обращаться к нему. То была тайная дань, которую
я - в какой уже раз - хотел отдать бессмертию[61].
Я успел сделать лишь дюжину первых, еще неясных и непроработанных
эскизов, как вдруг в начале лета она мне сообщила, что дворец будет закрыт:
она откладывала все работы и отправлялась в Андалусию, несмотря на
предупреждения о вспыхнувшей там эпидемии и советы не ехать туда в самый
разгар жары[62].
Как я говорил вам вчера, дон Мануэль, если уж ей придет что-нибудь в
голову, ее уже ничто не остановит. Так она и уехала, сказав мне на прощание:
"Фанчо, во время моего отсутствия не пиши, лучше дай волю своему
воображению. Пока твои наброски мне не нравятся. Сразу видно, что они
сделаны по обязанности, а я хочу, чтобы ты писал от души, не обращая на меня
внимания, вот тогда в твоей работе появится гений, как появился он, когда ты
расписывал купол Святого Антония". Что мне оставалось делать? У меня никогда
не возникало желания обращаться к мифологии, если только она не была моей
собственной выдумкой. Но разве герцогиня допустила бы моих ведьм и монстров
на потолок большого зала?[63]
(Говоря это, Гойя старается держаться спокойно и уверенно, но не может
усидеть в кресле, то и дело вскакивает под разными предлогами - то зажечь
свечу, то снова взять свой бокал, который только что поставил, то наполнить
мой - и вновь садится в кресло, а иногда и на скамейку, что стоит против
мольберта; он весь взмок под своей суконной курткой, его лохматые бакенбарды
стали влажными, на кремовой рубашке явственно проступили пятна пота.)