"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

Двадцать второго числа, днем, я работал над обнаженной женской натурой,
той самой, что вы мне заказали, дон Мануэль, не помните? Я так и не знаю,
всерьез или в шутку вы говорили, что моя картина стала главным украшением
вашего галантного кабинета. Значит, он и вправду у вас был? Вы улыбаетесь.
Хорошо, оставим это[64]. Я работал над "Обнаженной", точнее, искал для нее
лицо, я пытался написать его по нескольким наброскам, хранившимся в моих
папках, и если у вас хорошая память, вы должны вспомнить, что, когда
неожиданно вошли, ставни на окнах были закрыты, а на мне была вот эта самая
шляпа, что вы видите сейчас, с только что зажженными свечами, прикрепленными
на ее полях. Впрочем, шляпа, возможно, была и другая, ведь даже самый
прочный фетр вряд ли выдержит, не порвавшись, если на него в течение
стольких лет капает горячее сало, как и мы сами не можем выдержать, не
надорвавшись, горьких слез разочарования, что исторгает из нас жизнь, и черт
бы побрал это сравнение! Вы пришли, чтобы поторопить меня с этим "ню" или
просто посмотреть, как продвигается работа. Мы заспорили о лице, вам оно
казалось слишком заурядным, я же считал, что оно и должно быть таким, что
вся жизнь картины должна сосредоточиться на тоне тела, поэтому, чем
нейтральнее будет лицо, тем лучше, но вы думали, точнее, дали мне понять,
что думаете, будто невыразительностью лица я стремился скрыть, кому
принадлежало это нагое тело, потому что мы с вами прекрасно знали, чье это
тело, не правда ли, дон Мануэль?[65]
(О чем говорит Гойя? О том, что я знал это тело, или просто о том, что
я догадался, чье оно? Этого я не знаю. И не пытаюсь узнать. Для меня это не
так уж и важно.)
Картина, конечно, была дерзкой. Мы оба заботились о сохранении тайны: я
писал ее в полном уединении, закрывшись в своей мастерской в самый разгар
мадридского лета, когда визиты наносят лишь поздно вечером, а вы
намеревались поместить ее в вашем необычном святилище, куда, как я понимаю,
имели доступ только самые близкие вам люди. Однако превратности истории и
неожиданные повороты политики переворошили всю Испанию, как нищий перерывает
ведро с отбросами, и кое-кто уже докопался до нашей "Обнаженной", которую
теперь называют махой, вы это знали? Она была нужна отнюдь не для того,
чтобы ею восхищаться, но чтобы сделать из нее козла отпущения за известное
падение нравов той эпохи и за падение ваших нравов, дон Мануэль, прежде
всего за падение ваших нравов. Какая насмешка! Вы это знали? Не знали? Это
было в 1814 году, уже при Фердинанде, когда только что восстановили
инквизицию и процесс против вас был в самом разгаре. Все вынюхивая,
вынюхивая, они докопались до двух мах и извлекли их на свет божий - одну
обнаженную, другую одетую, а заодно набросились и на меня, за то что я
написал для вас этих непристойных, как их теперь стали называть, мах. То же
было с картинами Веласкеса, Тициана и Корреджо - видите, в какой прекрасной
компании я оказался. Усердные инквизиторы востребовали картины у Главного
хранителя арестованного имущества, а они в тот момент уже были переданы в
его распоряжение, и погрузились в их созерцание, то есть, как говорилось,
принялись их исследовать, пока не заключили, что содержание картин
преступно. Несколько месяцев спустя, кажется в мае следующего года, меня
вызвали в Святой трибунал - а если бы могли, вызвали бы туда и Веласкеса, и
Тициана, и Корреджо, все мне было бы полегче, - я должен был опознать
картины, признать их своими произведениями и дать объяснения, по какому
поводу, по чьему заказу и с каким умыслом я их написал. Думаю, что я точно