"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

мою руку, грустно сказала: "Спасибо, Фанчо, что ты сохранил меня навсегда
молодой, и прекрасной, и такой жизнелюбивой в портретах, в рисунках и в
"Обнаженной" - мне хотелось бы, чтобы у нее было мое лицо, чтобы все знали,
какой я была. В эти дни я думала лишь о том, как бы умереть или исчезнуть,
избавиться от всех и избавить всех от зрелища моего упадка. Ты помог мне
жить, - она указала на свои портреты, - и именно ты смог бы помочь мне
умереть, оставить как-нибудь пистолет среди картин или... Не перебивай меня!
Не говори, что это выглядело бы некрасиво. От чего умерла эта несчастная? От
желтой неаполитанской! Насколько это лучше, чем умереть от обычной желтой
лихорадки, как умирают в наше время". Смеялась она или плакала, я не мог
разобрать, так я был ошеломлен, но вдруг, смахнув слезу, зависшую на самом
кончике ресниц, она сказала: "Я не должна плакать. Ведь слезы могут
испортить всю твою дьявольскую работу". И, подхватив мантилью, она пошла к
выходу, однако на этот раз с бесконечной осторожностью, как выходят из
комнаты, где остается спящий ребенок. Нашим спящим ребенком, которого она
оставляла, была мысль о ее смерти.
(Гойя наливает себе другой бокал бренди. На этот раз он забыл налить
мне. Он сбросил куртку и развязал галстук. Волосы потемнели от пота. И хотя
его история печальна, рассказывая ее, он помолодел, он похож теперь на Гойю
1802 года. Не требуется больших усилий, чтобы представить около него
Каэтану, полную благодарности и противоречивых чувств к этому смуглому,
невысокому, но крепкому человеку, такому упрямому в своей несокрушимой
верности.)


II

Я приехал на бал, как всегда, слишком рано: она еще не выходила из
своих комнат, и я коротал время в разговорах с людьми из ее ближайшего
окружения - с капелланом доном Районом, ее секретарем Бергансой и казначеем
Баргасом[73], имевшими обыкновение появляться к началу званого вечера -
сарао - и благополучно исчезать к моменту, когда гости мало-помалу начинали
чувствовать себя хозяевами дома; меня связывала с ними давняя дружба; в тот
вечер, насколько я могу вспомнить, мы беседовали о серьезной опасности,
которой подвергся на днях дворец, - в нем чуть было не занялся пожар. Все
говорило о поджоге. Негодование народа, возбужденное этой, как тогда
считали, узурпацией земли под дворец, было настолько велико, что его не смог
умерить даже королевский указ, подтверждавший право собственности герцогини
на эту землю[74]. Немудрено, что верные ей люди, и особенно впечатлительный
Берганса, опасались прямых нападок на свою госпожу, ибо такие нападки могли
угнетающе подействовать на состояние ее духа, которое после возвращения из
Андалузии и без того было крайне подавленным. В самый разгар беседы, словно
для того, чтобы рассеять их беспокойство, она вошла в зал, отдавая направо и
налево последние распоряжения, поправляя и переставляя по своему вкусу
цветы, мимо которых проходила; в ней не было и тени той меланхолии, что так
удручала секретаря и близких к ней людей и что так поразила меня в
мастерской всего несколько часов назад. Она была прекрасна, как в лучшие
свои годы, и я испытывал тайное чувство гордости оттого, что в этом имелась
и моя заслуга. Ее красоту искусно оттеняло воздушное платье из муслина, в
котором желтые и огненно-красные полосы ткани, накладываясь друг на друга,