"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

спустились по лестнице, а я все стоял в нерешительности. Каэтана закрыла
дверь в свои комнаты, и я не осмеливался постучаться. В конце концов я
вернулся в мастерскую и решил заняться работой.
Я пробыл там, должно быть, около часа, приводя в порядок наброски,
которые перебирали и передавали из рук в руки гости, и попробовал нарисовать
новое "капричо", на котором маха - она - разговаривала со старым
аптекарем, - чудовищно деформированный образ меня самого, каким я только что
видел свое отражение в зеркалах зала, - и на ее лице была растерянность: она
не могла выбрать ни одну из банок, предложенных аптекарем. Я собирался
назвать капричо "Что будет надежнее?" - достаточно двусмысленно: хотя поза
молодой женщины и масленые глазки старика больше говорили о любовных
снадобьях, маха на самом деле искала не что иное, как надежную смерть. В
общем, то капричо было просто мимолетным капризом, и через мгновение
разорванная на мелкие клочки бумага отправилась в корзину. Я услышал, как у
Иеронима пробило два часа, пора было уходить; минутой раньше я видел в окне
отъезжающую карету, гости уже начинали отбывать. Я погасил светильники и
вышел. Погруженный в темноту зеркальный зал производил гнетущее впечатление,
я постарался как можно скорее пройти сквозь его гулкую пустоту и пересечь
восьмигранный салон и вздохнул с облегчением, лишь выйдя в галерею, куда в
открытое окно вместе со свежим воздухом вливались отзвуки и отблески ночной
жизни вечно бурлящего Мадрида.
Сеньора герцогиня, ваша супруга, по-видимому так и не оправившись
полностью после обморока, вынуждена была покинуть дворец. На этот раз ее
сопровождали вы. По крайней мере так сообщил мне торопливым шепотом
Пиньятелли, явно злорадствовавший по поводу того, что кардинал и Пепитц
должны будут теперь уехать вместе.
Глядя издалека на Каэтану, я строил предположения, о чем она говорит;
Майкес перебирал струны гитары, Рита пела свои всегдашние куплеты, а Каэтана
вела оживленный разговор с Костильяресом, она сидела на низенькой скамейке
спиной ко мне, положив руку на его колено. И вдруг, воспользовавшись
минутным затишьем после аплодисментов, взметнулась, будто колеблемое ветром
пламя, и, выхватив гитару из рук Майкеса, запела сама. Теперь я видел ее
лицо, она была не похожа на себя: лихорадочный блеск глаз, экстатическая
поза, какая-то темная страсть, с которой она пела любовные песни, чередуя их
с песнями о смерти, - все это сразу же зародило во мне подозрение, что хотя
я и помешал ей вдохнуть зеленую веронскую - кстати, вся эта сцена в конце
концов могла быть лишь специально разыгранным фарсом, - она тем не менее
добилась своего, утешившись белым андским порошком. Надышавшись им, она
всегда преисполнялась какой-то неестественной болезненной энергией; мы, кто
хорошо ее знал, сразу же замечали, когда она впадала в это состояние:
исчезали прирожденное изящество и грация, пропадала ее несравненная
непринужденность, она становилась сухой и колючей, полностью утрачивала свою
обычную сердечность. Между тем голос ее звучал все более напряженно, а глаза
наполнились слезами, и я с тревогой наблюдал, как черная краска, которой я
накрасил ей ресницы, спускается потеками по ее щекам; она, видно, и сама
заметила это, потому что, резко оборвав последние такты и договорив
скороговоркой слова песни, вернула гитару Майкесу и вышла из комнаты. Однако
уже через минуту, приведя себя немного в порядок, вернулась обратно, села
отдельно от всех и с бокалом в руках, который то и дело меняла на новый,
напряженная и готовая к прыжку, как пантера, стала со странной