"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

пройдет по крайней мере сто лет после моей смерти. Такова моя воля, и я
завещаю ее моим наследникам, будут ли ими в момент моего физического
исчезновения мои сыновья или внуки[9] или моя горячо любимая и верная
супруга донья Хосефа Тудо де Годой, герцогиня де Кастильофьель, состоящая со
мной в законном браке со дня 7 января 1829 года и поэтому, благодаря моей
поздней реабилитации, также герцогиня де Алькудия. Я знаю, что они выполнят
мое желание, и надеюсь, что его будут уважать не только мои потомки, но и
все, в чьи руки по воле рока[10] может когда-нибудь попасть это завещание.
Д. Мануэль де Годой, герцог де Алькудия, Париж, 1848


РИМ, НОЯБРЬ 1824 ГОДА

Это утро я провел как обычно. Я вышел из дому - из моих комнат на вилле
Кампителли, которые пять лет назад, когда я въезжал в них, показались мне
мрачным закутком; теперь же я ощущал их как слишком просторные для моего
тяжело начавшегося и еще тяжелее переносимого одиночества, и мне хотелось бы
почаще слышать в них крики и смех детей, резвящихся в саду или на кухне[11];
оказавшись на улице, я направился к Пинчо пешком, не столько для того, чтобы
размять ноги, сколько потому, что мое неустойчивое материальное положение
все чаще заставляло меня отказываться от экипажа; около получаса я
прогуливался по парку, наслаждаясь теплом осеннего солнца, пробивавшегося
сквозь сосны, и обмениваясь приветствиями с незнакомцами, которых встречал
там каждое утро; на лестнице площади Испании я купил газету, выпил шоколаду
в "Кафе Греко", поговорил о погоде с официантом, ознакомился с последними
новостями из Парижа, Лондона и Вены, потому что "Мессаджеро" не удосуживался
сообщать о событиях в Испании даже то немногое, что пропускала
редакция[12], - и, возвратившись домой в наемной карете, занялся просмотром
корреспонденции.
Этого момента я ждал каждый день со все возрастающим нетерпением: почта
скрашивала, мою жизнь, почти полностью лишенную поводов для удивления или
волнения. Скрашивала тревожным ожиданием, с каким я старался предугадать
содержание писем, которые, когда я их получал, оправдывали или обманывали
предположения; скрашивала надеждой - столько раз таявшей как дым - провести
весь вечер, составляя ответы. На письма из Мадрида от моей дочери, ставившие
меня в известность о том, какой ход получали мои старые прошения, письма,
рассказывавшие о ее хлопотах при дворе, об очередных отказах короля, о
нескончаемых тяжбах и нудных препирательствах при выработке соглашения
относительно моих титулов и моего состояния[13]; письма из Пизы, от Пепиты,
сообщавшие прежде всего о здоровье наших детей, о ее новых итальянских
друзьях, о коловращении домашней жизни, о кошках и челяди, о герани в саду,
где она упорно пыталась оживить Кадис своего детства; из Лондона, от лорда
Холланда, или из Вены, где у меня оставались последние немногие друзья,
которые все еще беспокоились обо мне, но уже не о моей карьере общественного
деятеля - по-видимому, все были согласны предать ее навсегда забвению, - но
лично обо мне, как о человеке, оказавшемся в тяжелом положении.
К этому и свелось теперь мое существование. Ждать с нетерпением писем,
в которых нет ничего нового, но зато есть обещания, утешения, наигранная
веселость; вкладывать в ответы все усердие, порожденное мощной энергией,
которой в былые годы с избытком хватало и на решение государственных