"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

вопросов, и на то, чтобы по шестнадцать часов в день лично разбираться в
делах, подлежащих ведению министра, и на то, чтобы испытать всю полноту
жизни, управляя нацией и империей; хватало ее и тогда, когда случалась
война, и тогда - почему бы не сказать и об этом? - когда случалась новая
любовь:
Так вот и получилось, что, еще не достигнув своих шестидесяти лет, я
уже смирился с участью старой девы, которая проводит жизнь в переписке с
нотариусом, или с приходским священником, или с богатым родственником.
Обескураживающие будни.
В тот день, однако, среди корреспонденции оказалось и кое-что
интересное. Это было письмо из Бордо, адресованное "Его высочеству Князю
мира, дону Мануэлю де Годою...", хотя к этому времени уже никто не обращался
ко мне подобным образом.
В первый момент я не узнал этот почерк. Крупные, сильно наклоненные,
почти параболические буквы, казалось, были написаны не очень грамотным
человеком; и вместе с тем в них проглядывало что-то знакомое. Прежде чем
вскрыть письмо, я какое-то время еще поломал себе голову над ним; в Бордо,
как мне было известно, жило довольно много изгнанников из Испании...
Моратин, Сильвела, генерал Герра, а может быть, и Ириарте?..[14] Я не
переписывался ни с кем из них... А вдруг... Что только не сверкнет подобно
молнии в голове человека, находящегося в моем положении. Иссякнет ли
когда-нибудь жажда действия и власти? Истощится ли надежда? Я сломал сургуч,
развернул лист, отыскал подпись. Она гласила: Фр. ко де Гойя.
Гойя. Дон Фанчо. Маэстро. Значит, он еще жив. Значит, выжил. Не погиб
ни из-за крушения Испании, ни из-за нового приступа болезни, который пять
лет назад - и это было последнее, что я о нем знал, - погрузил его в пучину
страданий. И не лишился рассудка, бродя, словно лунатик, как мне описывали в
то время, по комнатам своего загородного дома, своей кинты в Мансанаресе, с
горящими свечами, прикрепленными к полям шляпы, и рисуя ночные причуды своей
одержимой демонами фантазии. Значит, ничего подобного. Он был в Бордо. Сам
себе хозяин. Как всегда. Его почерк не утратил уверенности и даже некоторой
заносчивости, с какой он в свое время, тридцать лет назад, отважился
подписаться на портрете герцогини у ее ног: "Только Гойя". Гойя в Бордо.
Несгибаемый, непредсказуемый старик.
Письмо гласило:
Ваше превосходительство сеньор дон Мануэль!
Наверно, Вашей Светлости покажеца страным што я обращаюсь к ниму после
стольких лет разлуки и молчания и после стольких нещастий которые
приключились с нашей дарагой Испанией, ибо для чего напоманать о них тому
кто знает о них лучше чем я и испытал их сам на своей собственай шкуре. Не
знаю также извесно ли В.Свлсти што я нахожусь в Бордо[15], куда только што
приехал с разришения Двора, и естли оное, как я надеюсь, Двор саблагавалит
продлить, то останусь здесь со своими близкими да тех пор, пака или все
изменица или сам умру ибо уже приближаюсь к восьмому десятку, дон Мой
Мануэль, но я не хачу вас больше заговаривать моими невзгодами.
Причиной этого письма являица то што я прослышал што В.Свлстъ
предприняла написание своих васпоманиний чему я очень рат, потому што ими
развеюца многие выдумки и лживые росказни и потому што я подумал што и я
смогу внести в это свою лепту и скромно помочь Вам достичь святых целей,
сообщив Вам ценные факты, относящиеся к прискорбному происшествию што