"Леонид Латынин. Гример и муза ("Русская правда", трилогия, #3) " - читать интересную книгу автора

монотонный шум дождя, и больше ни одного звука; тишина шума. Тишина дождя.
Тишина каменных стен. Тишина тумана... Оглохнуть можно...
VIII Какое у Сотой усталое лицо. Рабочий день на столе под ножом. Еще
бы не устать. Муза случайно перевела глаза на грудь Сотой и вспомнила слова
Гримера о том, что он не может прикасаться к этой белой, острой и плотной,
как камень, груди и надевает фартук во время операции, становясь похожим на
домашнюю хозяйку. Ну, положим, он всегда рассказывает, что надевает фартук.
Кстати, когда делает поправки Музе, тоже надевает его. Но в том случае, по
его словам, только потому, что боится опять изуродовать ей лицо. Надо будет
все-таки попросить его попробовать работать без фартука, может, все уже
давно прошло. А может, и работая с Сотой, он надевает фартук, потому что это
его заводит... В первые пять минут беседы между людьми, которые давно все
знают друг о друге, удается выяснить все, что надо Музе. Несмотря на всю
выслугу дружбы и прочую ерунду, для Сотых возможность перескочить в Главную
пару настолько мала, даже присниться не может, что появись она... И тут лицо
Сотой становится мягким, немым, мечтательным, женственным... Каким и должно
быть там, во время Выбора. И она, не задумываясь... Что она сделает, не
задумываясь, Муза выяснять не стала. Но для себя подтвердила бессмысленность
расчета на помощь и перестала говорить об этом с Сотой. Да и чего говорить.
Все было понятно и заранее. С таким же успехом можно просить дятла не
долбить дупла в деревьях. И все-таки, понимая, как и в случае с Гримером,
проверила себя: есть хотя бы один шанс? Не было шанса. Не на что и здесь
было рассчитывать. Алчность, с какой Сотая приняла невообразимой удачи
вариант, убедила Музу в своем просчете. Покончив с деловой частью и даже не
открывая серьезности содержания пятиминутной болтовни, она согласилась
пройти с ней в сад и посмотреть, как Сотый работает с птицами, чтобы не
уходить сразу, оставив острую на сообразительность Сотую озадаченной (в
конце концов, та устала и от собственных проблем, зачем ей еще и Музины).
Они прошли через холл, открыли дверь в сад, решетчатая, легкая, почти
воздушная дверь не скрипнула, не пискнула, отошла, как крылом махнула.
Спиной к ним в рубахе сидел Сотый. Как раз доставал птицу из клетки. На
тихую просьбу - можно посмотреть? - не обернулся, кивнул. Осторожно достал
птицу, она попыталась встрепенуться - невозможно. Только внутри вся
напряглась, как будто хотела стать меньше и выскочить из этих пальцев. Еще
сильнее сжалась рука - уже тесно. Уже страшно ей. Уже и сердечко обступило
тело, уже не бьется сердечко. Уже без сердца живет птица. И еще сильнее,
жестче вдавилась кожа ладони в мягкое, податливое, тонкое, крохотное птичье
мясо. Краак - как орех, треснуло тело, сначала брызнула, а потом и потекла
кровь, закапала тихонько, розовая, жиденькая. А рука каменная, еще жестче и
сильнее, и коричневое, розовое мясцо сквозь пальцы выступило... Сотая на
глазах оживала. Муза поежилась, но мастерство оценила. Немного ей
приходилось видеть это и нечасто, но из того, что видела, - Мастер. А Сотый
уже вторую доставал, а кругом стояли желтые деревья, пели птицы, которым
завтра, может быть, тоже придется забиться в сильной руке мастера, но они
этого не знали, а может, привыкли, порхали себе беззаботно, пока можно. И
под их трепетными пушистыми телами трепетали веточки сухие, тонкие
комнатного сада. - Пойдем, - потянула Музу Сотая, - пойдем, чаем напою. Чай
пили со вкусом, за болтовней пролетело минут десять, появился сам, руки
вымыл, только на рукаве, на подрубленной кромке коричневое пятно - пережал -
брызнуло, сел рядом с Музой. Глаза еще рабочие - красные, жесткие. - И так