"Леонид Латынин. Гример и муза ("Русская правда", трилогия, #3) " - читать интересную книгу автора

своей судьбы, вздрогнул и пришел в себя - по крайней мере, внешне.
Предложение было настолько неожиданным и невозможным, насколько неожиданно
предложение девочке из кордебалета станцевать главную партию в конкурсной
программе. Конечно, Гример был все-таки Гримером, но разница между ним и
Великим была позначительней, чем между примой и балетной шушерой. Великий
был единственным. Можно, конечно, предложение расценить как проверку на
степень подпольного честолюбия. Но не Таможенника это, разумеется, ремесло,
да и воспринимать визит как проверку было бы крайней границей страха и
недоверия, а страх Гримера даже после Комиссии, как у всякого достигшего
имени, был умерен. Сегодня Таможенник не шутил и не проверял. Несмотря на
свою искушенность в оправданном недоверии, смысл просто предложения в
информации Таможенника Гример поставил на первое место. Больше того,
оказалось, что соглашаться или не соглашаться можно было подождать до
завтрашнего дня. Да, если воспринимать все вместе, то смысл искушения и
одновременно подвоха практически исключался. И все же Гример не расстался с
этим смыслом вовсе, он просто сделал его не главным в системе вариантов и
просчитал смысл просто предложения как основной, употребив на это все свои
сохраненные и таким образом накопленные силы. Это был первый шаг к тому, к
чему он готовил себя в жизни - с помощью Музы, разумеется. Готовил? А вот
готов ли? Дождь усилился и, наконец, пробил себе в сосредоточенности Гримера
брешь, тонкую и маленькую, размером в одну каплю, и она проползла во
внимание Гримера - так мышь, изогнувшись и вытянувшись, пролезает в комнату
через щель в полу. Плечи Гримера передернулись. И он опять увидел себя на
улице одного, под дождем, согнувшегося, жалкого, спрятавшегося в самого себя
от людей, каким видел себя почти всю жизнь, кроме минут мыслей о Музе,
которая ждала его в сухой квартире и делала вид, что что-то читает, хотя
сама слушала, не хлопнул ли лифт и не откроется ли сейчас дверь. Она в
отличие от Гримера, ждавшего своего часа, давно была готова к любому
варианту жизни - удаче или прожить остатки лет так, как они жили, в ожидании
друг друга, и радости видеть друг друга, и... И, пожалуй, для Музы был бы
приемлемей вариант второй, потому что удача - это было что-то неизвестное и
даже страшное, она открыла бы другой быт, который мог исковеркать все, что
было накоплено их долгими и верными отношениями, и, может быть, сделать их
нежнее и добрее, а может, и разорвать вовсе. И она не хотела этих вероятных
благ или бед, она меняла их с радостью на то, что было у них, и чем она
дорожила, и в чем была счастливее многих, с кем ей приходилось сталкиваться
на работе или после нее. Но, к сожалению, не от нее зависел этот выбор, она
сама зависела от Гримера, а тот - от чего угодно. И от Таможенника тоже, и
подтверждение этой мысли - сегодняшняя встреча.
III Но если б не было сегодняшней встречи - не было бы романа. Их
вчерашняя жизнь не есть предмет романа, она, их жизнь, похожа на жизнь всех,
а все, что известно и видимо всем, даже в более выраженном варианте, есть
предмет не романиста, а бытописателя. Предмет романа есть то, что,
сосредоточенное в одном или нескольких людях, изменяет жизнь всех живущих
наново, меняет их и их быт, чтобы будущие бытописатели могли
совершенствоваться и формально изощряться по поводу того, что уже стало
реальностью и без них. Поэтому-то роман начинается именно с сегодняшнего
дня. Он касается судеб живущих, а не только Гримера и Музы - этого,
разумеется, можно было бы не писать, оставить якобы на догадку критику. Так
убирают леса, когда достроят дом, и только архитектор знал бы, куда