"Иван Иванович Лажечников. Знакомство мое с Пушкиным" - читать интересную книгу автора

служившему в штабе одной из дивизий ...ого корпуса, которым командовал граф.
[Денисевич] был малоросс, учился, как говорят, на медные деньги и образован
по весу и цене металла. Наружность его соответствовала внутренним качествам:
он был очень плешив и до крайности румян; последним достоинством он очень
занимался и через него считал себя неотразимым победителем женских сердец.
Игрою густых своих эполетов особенно щеголял, полагая, что от блеска их, как
от лучей солнечных, разливается свет на все, его окружающее, и едва ли не на
весь город. Мы прозвали его дятлом, на которого он и наружно и привычками
был похож, потому что без всякой надобности долбил своим подчиненным десять
раз одно и то же. Круг своей литературы ограничил он "Бедною Лизой"{408} и
"Островом Борнгольмом"{408}, из которого особенно любил читать вслух:
"Законы осуждают предмет моей любви", да несколькими песнями из "Русалки". К
театру был пристрастен, и более всего любил воздушные пируэты в балетах; но
не имел много случаев быть в столичных театрах, потому что жизнь свою провел
большею частию в провинциях. Любил он также покушать. Рассказывают, что во
время отдыха на походах не иначе можно было разбудить его, как вложивши ему
ложку в рот. Вы могли толкать, тормошить его, сколько сил есть - ничто не
действовало, кроме ложки. Впрочем, был добрый малый. Мое товарищество с ним
ограничивалось служебными обязанностями и невольным сближением по квартире.
В одно прекрасное (помнится, зимнее) утро - было ровно три четверти
восьмого, - только что успев окончить свой военный туалет, я вошел в
соседнюю комнату, где обитал мой майор, чтоб приказать подавать чай.
[Денисевича] не было в это время дома; он уходил смотреть, все ли исправно
на графской конюшне. Только что я ступил в комнату, из передней вошли в нее
три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого
роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ним выступали два
молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими
шпорами и саблями. Один был адъютант; помнится, я видел его прежде в
обществе любителей просвещения и благотворения; другой - фронтовой офицер.
Статский подошел ко мне и сказал мне тихим, вкрадчивым голосом: "Позвольте
вас спросить, здесь живет Денисевич?" - "Здесь, - отвечал я, - но он вышел
куда-то, и я велю сейчас позвать его". Я только хотел это исполнить, как
вошел сам Денисевич. При взгляде на воинственных ассистентов статского
посетителя он, видимо, смутился, но вскоре оправился и принял также
марциальную осанку{408}. "Что вам угодно?" - сказал он статскому довольно
сухо. "Вы это должны хорошо знать, - отвечал статский, - вы назначили мне
быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы); до восьми остается еще
четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место..." Все это
было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении
приятельской пирушки. [Денисевич] мой покраснел как рак и, запутываясь в
словах, отвечал: "Я не затем звал вас к себе... я хотел вам сказать, что
молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям
слушать пиесу, что это неприлично..." - "Вы эти наставления читали мне вчера
при многих слушателях, - сказал более энергическим голосом статский, - я уж
не школьник, и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много
слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня),
он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно..."
[Денисевич] не дал ему договорить. "Я не могу с вами драться, - сказал он, -
вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер..." При этом оба офицера
засмеялись; я побледнел и затрясся от негодования, видя глупое и униженное