"Бенджамин Леберт. Небелая ворона " - читать интересную книгу автора

готовы на все что угодно. А с другой стороны, вроде бы и не очень готовы. И
боятся. Постоянная готовность чертовски напрягает, и они с радостью избежали
бы этого чудовищного напряга. Но ведь какой соблазн - пылать от страсти и
трахаться, пылать и трахаться. И я тоже, тоже хочу". Он умолк. Посмотрел на
свое огромное отражение в витрине. Через это отражение был хорошо виден
экран телевизора. Модели все шли и шли.

- Ты спишь? - спрашивает Генри.
Я не отвечаю. Не хочу отвечать. Сначала нужно подумать о том, что он
рассказал. И о себе нужно подумать. Посылаю стрелу своих мыслей в Берлин.
Там я живу уже полтора года, и почти все это время болтался по улицам один.
Шатался без дела. Наблюдал за людьми. Я, например, давно изучил, как они
открывают зонтики или берут друг друга под руку, как проходят мимо с
отсутствующим видом или внимательно обозревают все подряд, как компостируют
билеты, бегут за поездом, как толкаются и хлопают друг друга по плечу. Как
останавливаются, не зная, куда идти, и озираются вокруг; как сидят напротив
меня в метро, морщат лбы. Все это давно знакомо, но люди тем не менее
остаются настолько чужими, что я с трудом выношу это безумие. Иногда я
бездумно шел за кем-нибудь. В основном, конечно, за женщинами. Чаще всего
провожал их до дома. Сколько часов ушло на это! А потом вспоминал, что целый
день ничего не ел. Забывал про еду. Бывало, что несколько дней подряд.
Что-то мешало думать о пище. И тогда я чувствовал себя слабым и
опустошенным, и мне было плохо. Иногда приходилось садиться на ступеньки или
искать скамейку в парке. И казалось, что больше ни секунды не выдержу в этом
житейском месиве. Хотелось выворачивать людям руки, хотелось орать на
прохожих и бить их со всей силы. Но я этого не делал. Только смотрел
издалека, как люди текли мимо меня. Иногда кричал им вслед что-нибудь
оскорбительное. А себе шептал: "Все хорошо, все будет хорошо". Так я и
проводил свои дни. Вот моя история. Но есть еще одна, совсем другая.
История, которую можно наблюдать в зеркале. В темной точке моего правого
глаза. Это ты, Манди.
Дышу громко и ровно, ведь Генри должен думать, что я сплю. И тогда
будет тихо. Насколько тихо может быть в движущемся поезде. Неожиданно он
заговорил снова. Наверное, ему все равно, сплю я или нет. Поэтому я открываю
глаза и продолжаю слушать.

- Потом мы с Йенсом пошли еще и в "Эггерс", это такой ресторан на
Гогенцоллернштрасе. Всю дорогу мы шли рядом, не говоря ни слова. Йенс
смотрел в землю. В "Эггерсе" столики стоят и в зале, и на улице, но нам
захотелось войти внутрь. Выбрали место в углу, у самого окна. Взяли две
колы. Йенс не отрывал взгляд от окна и смотрел на отражения входящих в
ресторан. "Я урод", - сказал он. Схватил стакан. Взболтал колу, попробовал.
Потом откинулся на стуле и взглянул прямо на меня. "Ну-ка, посмотри на меня!
Я слишком уродлив даже для того, чтобы пить колу. От ужаса она должна
выпрыгнуть из стакана. Слишком уродлив, чтобы куда-нибудь ходить и
знакомиться с людьми". - "Для меня ты никакой не урод. (Когда я это говорил,
так оно и было.) И знаешь почему? Потому что свою душу ты не запираешь в
железном ящике своего пуза. Многие закрывают свою душу в ящик. Запирают ее
навсегда. Это видно по глазам. Ведь человеческая душа отражается в глазах. А
если человек запер душу, то в глазах отражается только холодное железо, из