"Гертруд фон Лефорт. Плат Святой Вероники " - читать интересную книгу автора

прозвали человеком, "побывавшим в средневековье", подобно тому как жители
Вероны прозвали Данте человеком, "побывавшим в преисподней". Она вообще
разделяла историков на тех, кто "был при этом", и на тех, кто "не был при
этом". О Моммзене[6], например, которого она тоже хорошо знала, она
говорила, что он "не был при этом".
Сама бабушка не только "была при этом" - она все еще "была при этом".
Казалось, будто древние времена так же охотно открываются перед ней, как и
сердца ее современников. Она знала величие и тайные прелести каждой эпохи,
образы минувшего представали перед ней как живые. Слушая ее, я никогда не
испытывала чувства, будто имею дело всего лишь с тенями: все было живым и
неизменно реальным, но в то же время свободным от скорбного гнета обычной
действительности. Ибо хотя она и овладела искусством исторического
проникновения в общении со своими друзьями-историками, но все же в ее
мировой истории все странным образом было проникнуто справедливостью и
разумом. Она не окрашивала образы и события в определенные цвета, однако те
из них, что были особенно сомнительны, либо сами таяли в ее руках и
исчезали, либо приобретали ту жуткую притягательность, которой, например,
обладает в глазах детей образ рыцаря Синяя Борода, и вновь, несмотря на свою
ужасность, становились терпимыми. Во всяком случае в ее интерпретации
мировая история никогда не казалась чем-то загадочным и страшным, но,
напротив, представлялась торжественным триумфальным шествием человеческого
величия и бессмертия, в котором все те, кто не совсем достоин разделить с
товарищами радость триумфа, исполняют роль "трофеев", еще более усиливающих
великолепие зрелища. Бабушка хотя и была дитя своего времени и носила его
печать на своем челе, но и это время оказалось ей по плечу: бывали
мгновения, когда вся ее личность внезапно прорывалась сквозь голое знание и
превращала его в веру. А вера ее не вызывала никаких сомнений. Если бы
бабушка написала знаменитый монолог Фауста, он, несомненно, начинался бы
словами: "В начале было царство Человека"* (*Ср.: ""В начале было Слово". С
первых слов загадка. Так ли понял я намек? Ведь я так высоко не ставлю
слова, чтоб думать, что оно всему основа..." (Пер. Б. Пастернака.)) - ради
человека Бог сотворил землю, ради него существовал предметный мир, ради него
вершилась мировая история.
Тогда я, разумеется, еще не осознавала этого, меня привлекал не смысл,
а живость повествования, в бабушкиных же рассказах она достигала такой
яркости, что мне казалось, будто весь Рим - это гигантская сцена, на которой
до сих пор каждодневно разыгрываются все века и тысячелетия. Повсюду видны
были величественные кулисы, казалось, будто вот-вот появятся актеры,
притаившиеся за каждым углом или спрятавшиеся в клубах пыли; и порой это
становилось настолько отчетливым, что здания представлялись уже не кулисами,
а огромными сосудами, в которых хранятся разные эпохи, так что, переходя от
одного к другому, ты словно переносишься из одного тысячелетия в другое. В
такие мгновения я всегда испытывала необъяснимый ужас: это было своего рода
"головокружение" моего "я", подхваченного какой-то силой и уносимого прочь
от меня, жуткое отчуждение самого неотъемлемого...
- А мы вернемся отсюда? - спросила я однажды невольно, когда мы
вступили под сень одной из диких и мрачных расселин арки Септимия Севера[7].
У меня вдруг появилось ощущение, будто изрезанные трещинами стены все
еще хранят где-то глубоко, под рубищем распада, свой былой наряд из бронзы и
мрамора, а сама я через миг очнусь в расшитой пурпуром тунике императрицы