"Жан-Мари Гюстав Леклезио. Пустыня" - читать интересную книгу автора

хотелось разговаривать. Отец тронул Нура за плечо, и мальчик тоже встал и
пошел. Но прежде чем покинуть площадь, он обернулся, чтобы посмотреть на
странную хрупкую фигуру старца, который теперь, совсем один в лунном свете,
повторял нараспев молитву, раскачиваясь, словно всадник.

В последующие дни тревога в становье у ворот Смары все росла и
росла. Почему - объяснить было невозможно, но все чувствовали ее, точно
сердечную муку, точно угрозу. Днем жарко пекло солнце, его беспощадный свет
играл на острых камнях и в руслах пересохших рек. Вдали сверкали скалистые
отроги Хамады, над долиной Сегиет непрестанно рождались миражи. Каждый час
прибывали все новые толпы бежавших с юга кочевников, изнуренных усталостью и
жаждой; на горизонте их силуэты сливались со сменявшими друг друга миражами.
Путники медленно передвигали ноги в сандалиях из козьей кожи, неся на спине
свой скудный скарб. Иногда за ними шли отощавшие от голода верблюды,
охромевшие лошади, козы и овцы. Люди торопливо разбивали шатры на краю
стана. Никто не подходил к ним, чтобы сказать слова приветствия или
спросить, откуда они пришли. У некоторых на теле виднелись шрамы - следы
сражений с христианскими воинами или разбойниками из пустыни; большинство
были совершенно обессилены, истощены лихорадкой и желудочными болезнями.
Иногда прибывали вдруг остатки какого-нибудь отряда, поредевшего,
потерявшего предводителей и женщин; чернокожие мужчины, почти совсем нагие,
в лохмотьях; их пустые глаза горели лихорадкой и безумием. Они жадно пили
воду из фонтана у ворот Смары, а потом ложились на землю в тени городских
стен, словно хотели забыться сном, но глаза их оставались широко открытыми.
С той ночи, когда собрался совет племен, Hyp больше не видел ни Ма
аль-Айнина, ни его сыновей. Но он знал, что ропот, утихший в ту минуту,
когда шейх начал молитву, на самом деле не прекратился. Только теперь ропот
этот выражался не в словах. Отец, старший брат и мать Нура ничего не
говорили, они отворачивались в сторону, точно не хотели, чтобы их о
чем-нибудь спрашивали. Но тревога все росла, она чувствовалась в лагерном
гуле, в нетерпеливых криках животных, в шуме шагов новых пришельцев с юга, в
том, как резко мужчины бранили друг друга или детей. Тревога чувствовалась и
в едком запахе, запахе пота, мочи, голода, в том терпком духе, который шел
от земли и от тесного становья. Тревога росла из-за скудности пищи;
несколько приперченных фиников, кислое молоко да ячменная каша - все это
съедали наспех на рассвете, когда солнце еще не появлялось над барханами.
Тревога чувствовалась в грязной воде колодцев, которую взбаламутили люди и
животные и которую уже не мог сдобрить зеленый чай. Давно кончились сахар и
мед, финики стали твердыми как камни, а мясо - плоть верблюдов, павших от
истощения, - было горьковатым и жестким. Тревога росла в пересохших глотках
и кровоточащих пальцах, во время дневного зноя, когда головы и плечи мужчин
наливались тяжестью, и в ночную стужу, когда у детей, завернутых в старые
кошмы, зуб на зуб не попадал от холода.
Каждый день, проходя мимо палаток, Hyp слышал, как голосят
женщины, оплакивая тех, кто умер ночью. С каждым днем лагерь все больше
охватывали гнев и отчаяние, и сердце Нура щемило все сильнее. Он вспоминал
взгляд шейха, устремленный вдаль, к невидимым в ночи холмам, а потом вдруг,
в мгновение, мимолетное, как вспышка света, скользнувший лучом по Нуру и
озаривший его душу.
Все они пришли издалека в Смару, словно то была конечная цель их