"Станислав Лем. Лолита, или Ставрогин и Беатриче (о Набокове)" - читать интересную книгу автора

специфические возможности уже в плане социологическом. Ибо сверх того, что
можно и даже нужно сказать, "Лолита", несомненно, повествует о
широком социальном фоне, о тех, добавим, сторонах жизни Запада, которыми он
гордится. Это и высокий жизненный уровень, и "онаучнивание" воспитания, тот
"практический фрейдизм" в педагогическом издании, который стремится к
оптимальному приспособлению личности; это и совершенство туристического
промысла, внедрение сервиса в самые дикие уголки природы, и эти особые,
проявляющиеся в общественных контактах четкие действия с механической
улыбкой, должествующей придать им "индивидуальный подход" к клиенту,
пациенту, гостю; и такая пропитаиность жизни рекламой, что она из явления,
атакующего человека извне в интересах торговой прагматики, давно уже стала
интегральной частью его психического мира, проникнув в него тысячами чисто,
"научно" разработанных методов. Раскритиковать ее, эту огромную мащину
самодовольных муравьев, оскорбить, высмеять непосредственным описанием было
бы голой публицистикой, то есть художественной неудачей, говорением
банальных очевидностей. Но сделать это вроде бы мимоходом, и к тому же с
позиции вроде бы заранее обреченной на неудачу - устами человека, каждое
слово которого, каждый колкий намек можно усилить определением, укаэывающим
на его ненормальность, и одновременно так, чтобы этот дегенерат, в
сопоставлении с почтенно-иормальным окружением, 6ыл прав - это уже давало
определенную исходную возможность. Этот внешний мир, этот фон, эта
посредственность и нормальность, образующие для Хумберта и его скабрезной
тайны угрозу, проникают во все уголки повести, сталкиваясь безустанно,
безотчетно с ужасностью его "личных, частных" фактов, и холодом своего
присутствия углубляют еще сильнее интимность его исповеди. Само по себе
такое соседство дает огромную разницу температур, напряжений, создает
необходимый груз контраста, после чего приходит проблема следующего и
обстоятельнее мотивированного выбора: что представляет собой этот
анормальный человек, этот психопат, на чем основана его аномалия?
Чтобы определить разбираемую проблему языком чисто структуральным,
касающимся конструктивного скелета внутренних, присущих произведению
напряжений, следует заметить, что мономания, как сужение, стяжение
определенного типа, может неизмеримо сильно способствовать созданию такой
густоты атмосферы, такой концентрации художественных средств, какая не раз
уже порождала драматическое novum. Примеров можно было бы привести
много: мономаньяками были и Дон Кихот, и Раскольников, и Шейлок, и Дон Жуан.
А сейчас - проблема психологического "приводного ремня" анормальности,
ее концентрирующей силы. Что может стать тем конкретным пожаром, который
разогреет всю ткань произведения, придаст его фразе подъемную силу, делающую
возможным плавное преодоленне каждого общественного "табу", откроет,
наконец, все те темные душевные уголки, которые делает невидимыми мерная
повторяемость жизнеиных функций, рутина повседневности? Что может быть более
подходящим и одновременно более универсальным, чем любовь? Этот вывод,
однако, таит в себе массу опасностей. Воздержимся на минуту от установления
"адреса" кумулятивно нагроможденной в герое страсти и остановимся над ней
самой. Любовь, эротика, секс. Может быть, все дело в преодолении
обязательных условностей, запретов, в вызывающей смелости? Здесь классиком,
или, скорее, примером "отваги" может быть "Любовник леди Чаттерлей"
Лоуренса. Но эта книга оставила во мне только неприятный осадок. Эти способы
"опрекраснивания" актов копуляции, эта рустикальная фалличность, воплощенная