"Станислав Лем. Маска" - читать интересную книгу автора

нем, оттягивала мне руку.
А как же мое "оно", лежащее навзничь, и то путешествие и поцелуи
подвижных металлических змей, проникающие в мои руки, тело, голову, -- этот
ужас, который настолько теперь потускнел, что вспомнить его я могла лишь с
трудом, как дурной сон, не передаваемый словами? Не могла я пережить столько
судеб, одна другой противоречащих, -- ни все сразу, ни одну за другой! Так
что же истинно? Моя красота. Отчаяние и торжество -- равно ощутила я, увидев
в его лице, как в зеркале, сколь беспощадно совершенство этой красоты. Если
бы я в безумии завизжала, брызгая пеной, или стала бы рвать зубами сырое
мясо, то и тогда мое лицо осталось бы прекрасным, -- но почему я подумала
"мое лицо", а не просто "я"? Почему я с собой в раздоре? Что я за существо,
не способное достичь единства со своим телом и лицом? Колдунья? Медея? Но
подумать такое -- уже совершенная несуразица. Мысль моя работала как
источенный меч в руке рыцаря с большой дороги, которому нечего терять, и я
легко рассекала ею любой предмет, но эта моя способность тоже показалась мне
подозрительной -- своим совершенством, чрезмерной холодностью, излишним
спокойствием, ибо над моим разумом был страх: и этот страх существовал вне
разума -- вездесущий, невидимый -- сам по себе, и это значило, что я не
должна была доверять и своему разуму тоже. И я не стала верить ни лицу
своему, ни мысли своей, но страх остался -- вне их. Так против чего же он
направлен, если помимо души и тела нет ничего? Такова была загадка. А мои
предыстории, моя корни, разбегавшиеся в прошлом, ничего мне не подсказывали:
их ощупывание было лишь пустой перетасовкой одних и тех же красочных
картинок. Северянка ли дуэнья, южанка Ангелита или Миньона -- я всякий раз
оказывалась другим персонажем, с другим именем, с другим положением, другой
семьей. Ни одна из них не могла возобладать над прочими. Южный пейзаж каждый
раз возникал в моей памяти, переслащенный театральным блеском торжественной
лазури, и если бы не эти шелудивые псы и не полуслепые дети с запекшимися
веками и вздутыми животиками, беззвучно умирающие на костлявых коленях
закутанных в черное матерей, это пальмовое побережье показалось бы слишком
гладким, скользким, как ложь. А север моей дуэньи: башни в снеговых шапках,.
бурое клубящееся небо и особенно зимы -- снеговые фигуры на кручах, выдумки
ветра, извилистые змеи поземки, ползущей из рва по контрфорсам и бойницам,
белыми озерами растекающейся на скале у подножия замка, и цепи подъемного
моста, плачущие ржавыми слезами сосулек. А летом -- вода во рву, которая
покрывалась ряской и плесенью, -- как хорошо я все это помнила!
Но было же и третье прошлое: большие, чопорные подстриженные сады,
садовники с ножницами, своры борзых и черно-белый дог, как арлекин на
ступенях трона, скучающая скульптура -- лишь движение ребер нарушало его
грациозную неподвижность, да в равнодушных желтых глазах поблескивали,
казалось, уменьшенные отражения катарий или некроток. И эти слова --
"некротки", "катарии" -- сейчас я не знала, что они значили, но когда-то
должна была знать. И теперь, вглядываясь в это прошлое, забытое, как вкус
изжеванного стебелька, я чувствовала, что не должна возвращаться в него
глубже -- ни к туфелькам, из которых выросла, ни к первому длинному платью,
вышитому серебром, будто бы и в ребенке, которым я когда-то была, тоже
спрятано предательство. Оттого я вызвала в памяти самое чуждое и жестокое
воспоминание -- как я, бездыханная, лежа навзничь, путешествовала, цепенея
от поцелуев металла, издававшего, когда он касался моего тела, лязгающий
звук, словно оно было безмолвным колоколом, который не может зазвенеть, пока