"Станислав Лем. Маска" - читать интересную книгу автора

излишних, ибо в ней записаны истории разных женщин, полные искушающих разум
имен и речей, -- именно от сего устройства и бежит в тебе проводник к
смертоносной сути. Так что ты -- машина, усовершенствованная непонятным мне
образом, а может быть, даже и воистину совершенная. Удалить твое жало, не
вызвав при этом упомянутых последствий, не сможет никто.
-- Жало понадобится мне, -- сказала я, все еще лежа ничком, -- ибо я
должна поспешить на помощь похищенному.
-- Что касается того, смогла бы ты сдержать затворы, опущенные над
известным местом, или нет, даже если бы хотела этого изо всех сил, на сей
счет я не могу сказать ни да, ни нет, -- продолжал лекарь, словно не слыша
моих слов. -- Я могу, если ты, конечно, захочешь, сделать только одно, а
именно: напылить на полюса известного места через трубку железо, истертое в
порошок, так что от этого несколько увеличатся пределы твоей свободы. Но
даже если я сделаю это, ты до последнего мгновенья не будешь знать, спеша к
тому, кому стремишься помочь, не окажешься ли ты по-прежнему послушным
орудием его погибели.
Видя, как испытующе смотрят на меня оба монаха, я согласилась на эту
операцию, которая продолжалась недолго, не доставила мне неприятных ощущений
и не вызвала в моем душевном состоянии никаких ощутимых перемен. Чтобы еще
больше завоевать их доверие, я спросила, не позволят ли они мне провести
ночь в монастыре, потому что весь день ушел на беседы, рассуждения и
медицинские процедуры.
Они охотно согласились, а я посвятила ночное время исследованию сарая,
запоминая запахи похитителей Арродеса. Я была способна и на это, ибо
случалось, что королевской посланнице преграждал дорогу не сам осужденный, а
какой-нибудь другой смельчак. Перед рассветом я улеглась на соломе -- там,
где многие ночи спал похищенный, и, в полной неподвижности вдыхая его запах,
дожидалась прихода монахов. Я допускала, что все их рассказы могли быть
выдумкой, обманом и, коли так, они должны бояться моего возвращения с
ложного следа и моей мести, а этот темный предрассветный час был для них
наиболее подходящим, если бы они вознамерились меня уничтожить. Я лежала,
притворившись глубоко спящей, и вслушивалась в каждый, даже самый легкий
шорох, доносившийся из сада: ведь они могли завалить чем-нибудь двери и
поджечь сарай, дабы плод чрева моего разорвал бы меня в пламени на куски. Им
не пришлось бы даже преодолевать свойственного им отвращения к убийству, ибо
я была для них не личностью, а только механическим палачом, останки мои они
закопали бы в саду и не испытали бы никаких угрызений совести. Я не знала,
что предприняла бы, услышав их приближение, и не узнала этого, потому что ни
до чего такого не дошло. Я оставалась наедине со своими мыслями и все
повторяла про себя удивительные слова, которые сказал, не глядя мне в глаза,
старый монах: "Ты -- сестра моя". Я по-прежнему их не понимала, но, когда
мысленно их повторяла, они всякий раз обжигали меня, словно я уже утратила
тот тяжелый плод, которым была обременена. Рано утром я выбежала через
незапертую калитку и, миновав монастырские постройки, как указал мне монах,
полным ходом пустилась в сторону синевших на горизонте гор -- именно туда он
и направил мой бег.
Я очень спешила -- к полудню меня отделяло от монастыря более ста миль.
Я летела, как снаряд, между белоствольных берез, достигла предгорных лугов,
и, когда бежала по ним напрямик, высокая трава разлеталась по обе стороны,
словно под ударами косы.