"Станислав Лем. Маска" - читать интересную книгу автора

присматривался к моим губам, глазам, бровям, то замечал, что в них нет и
следа веселости, даже вежливой, и снова искал улыбку в моих глазах, а они
были совершенно спокойны, он переводил взгляд на щеки, на подбородок, но там
не было трепетных ямочек: мои щеки были гладки и белы, подбородок серьезен,
спокоен, деловит и так же безупречен, как и шея, которая тоже ничего не
выражала. Тогда смотревший впадал в недоумение, не понимая, как ему пришло в
голову, что я улыбаюсь, и, ошеломленный своей растерянностью и моей
красотой, отступал в глубь толпы или отвешивал мне глубокий поклон, чтобы
хоть этим жестом укрыться от меня.
А я все еще не знала двух вещей, хотя и понимала, что они самые важные.
Я не могла понять, почему король не посмотрел на меня, когда я проходила
мимо, почему он не хотел смотреть мне в глаза, хоть и не боялся моей красоты
и не желал ее; я же чувствовала, что по-настоящему ценна для него, но ценна
каким-то невыразимым образом, так, будто бы я сама была для него ничем,
вернее, кем-то как бы потусторонним в этой искрящейся зале и что я была
создана не для танца на зеркальном паркете, уложенном многокрасочной
мозаикой под литыми из бронзы гербами, украшающими высокие притолоки;
однако, когда я прошла мимо него, в нем не возникло ни одной мысли, по
которой я могла бы догадаться о его королевской воле, а когда он послал мне
вдогонку взгляд, мимолетный и небрежный, но как бы поверх воображаемого
дула, я поняла еще и то, что не в меня целились эти белесые глаза, которые
стоило бы скрыть за темными стеклами, потому что лицо его хранило
благовоспитанность, а глаза не притворялись и среди всей этой изысканности
выглядели как остатки грязной воды в медном тазу. Пуще того, его глаза были
словно подобраны в мусорной куче -- их не следовало бы выставлять напоказ.
Кажется, он чего-то от меня хотел, но чего? Я не могла тогда об этом
думать, ибо должна была сосредоточиться на другом. Я знала здесь всех, но
меня не знал никто. Разве только он, король. Теперь, когда во мне стало
возникать знание и о себе, странное ощущение овладело мною, и, когда, пройдя
три четверти зала, я замедлила шаг, в разноцветной массе лиц окостенелых и
лиц в серебряном инее бакенбардов, лиц искривленных и одутловатых,
вспотевших под скатавшейся пудрой, меж орденских лент и галунов, открылся
коридор, чтобы я могла проследовать, словно королева, по этой узкой тропинке
сквозь паутину взглядов, чтобы я прошла -- куда?
К кому-то.
А кем была я сама? Мысли мои неслись с невероятной быстротой, и я в
секунду поняла, сколь необычно различие между мною и этим светским сбродом,
потому что у каждого из них были свои дела, семья, всяческие отличия,
полученные путем интриг и подлостей, каждый носился со своею торбой
никчемной гордости, волоча за собой свое прошлое, как повозка в пустыне
тянет сзади длинный хвост поднятой пыли. Я же была из таких далеких краев,
что, казалось, имела не одно прошлое, а множество, и поэтому моя судьба
могла стать понятной для них только в частичном переводе на здешние нравы,
но по тем определениям, которые удалось бы подобрать, я все равно осталась
бы для них чуждым существом. А может быть, и для себя тоже? Нет... а
впрочем, пожалуй, да -- у меня ведь не было никаких знаний, кроме тех, что
ворвались в меня на пороге залы, как вода, которая, прорвав плотину, бурля
заливает пустоту. Ища в этих знаниях логику, я спрашивала себя, можно ли
быть сразу множеством? Происходить сразу из многих покинутых прошлых? Моя
собственная логика, отделенная от бормочущих воспоминаний, говорила мне, что