"Станислав Лем. Маска" - читать интересную книгу автора

нельзя, что прошлое может быть лишь одно, а если я одновременно графиня
Тленикс, дуэнья Зореннэй, юная Виргиния -- сирота, у которой родню истребил
валандский род в заморской стране Лангодотов, если я не могу отличить
вымысла от действительности, докопаться до истинной памяти о себе, то, может
быть, я сплю? Но уже загремел оркестр; бал напирал, словно каменная лавина,
и трудно было поверить в другую, еще более реальную действительность. Я шла
в неприятном ошеломлении, следя за каждым своим шагом, потому что снова
началось головокружение, которое я почему-то назвала vertigo[2].
Я ни на миг не сбилась в своей королевской поступи, хотя это
потребовало огромного напряжения, незаметного внешне, и ради этой
незаметности -- еще больших усилий, пока я не почувствовала поддержку извне:
то был взгляд мужчины, который сидел в низком проеме приоткрытого окна, --
на его плечо свесилась складка парчовой занавеси, расшитой красно-седыми
коронованными львами, страшно старыми, поднимавшими в лапах скипетры и
яблоки держав -- райские, отравленные яблоки. Этот человек, уединившийся
среди львов, одетый во все черное, прилично, но с долею естественной
небрежности, в которой нет ничего общего с искусственным дамским
беспорядком, этот чужой, не денди, не чичисбей[3], не придворный и вовсе не
красавчик, но и не старик, смотрел на меня из своего укрытия, такой же
одинокий в этом всеобщем гомоне, как и я. Вокруг толпились те, кто
раскуривает cigarillo свернутым банкнотом на глазах партнеров по tагоссо[4]
и бросает золотые дукаты на зеленое сукно так, как швыряют в пруд лебедям
мускатные орехи, -- люди, которые не могут совершить ничего глупого или
позорного, ибо их знатность облекает благородством любой поступок. А этот
мужчина в высшей степени не подходил к такому окружению, и
снисходительность, с которой он как бы нечаянно позволял жесткой парче в
королевских львах перевешиваться через плечо и бросать на его лицо отблеск
тронного пурпура, выглядела тихим издевательством. Он был немолод, но юность
все еще жила в его темных, нервно прищуренных глазах, он слушал, а возможно,
и не слышал своего собеседника, маленького лысого толстяка, похожего на
доброго закормленного пса. Когда незнакомец встал, занавесь соскользнула с
его плеча -- ненужная отброшенная мишура, и наши глаза встретились в упор, и
мои сразу же скользнули прочь, будто обратились в бегство -- могу
поклясться! Но его лицо осталось на дне моих глаз -- я как бы ослепла и
оглохла на мгновенье, так что вместо оркестра некоторое время слышала только
стук своего сердца. Не знаю почему.
Уверяю вас, лицо у него было совершенно обыкновенное. В его
неправильных чертах была та привлекательная некрасивость, что нередко
свойственна высоким умам; но, казалось, он уже устал от собственного
интеллекта, излишне проницательного, который мало-помалу подтачивал его в
самоубийственных ночных бдениях, -- видно было, что ему приходится тяжко и в
иные часы он рад бы избавиться от своей мудрости, уже не привилегии и дара,
но увечья, ибо неустанная работа мысли начала ему досаждать, особенно когда
он оказывался наедине с собой, что случалось с ним часто -- почти всегда и
везде, а значит, и здесь. У меня вдруг возникло желание увидеть его тело,
спрятанное под добротной, чуть мешковатой одеждой, сшитой так, будто он сам
сдерживал старания портного. Довольно печальной должна, наверное, быть эта
нагота, почти отталкивающе мужественная, с атлетической мускулатурой,
перекатывающейся узлами вздутий и выпуклостей, со струнами сухожилий,
способная вызвать страсть разве что у стареющих женщин, которые упорно не