"Станислав Лем. Маска" - читать интересную книгу автора

желают от всего навсегда отказаться и шалеют, как нерестящиеся рыбы. Зато
голова его была так по-мужски прекрасна -- гениальным рисунком рта,
гневливой запальчивостью бровей, как бы разрезанных морщинкой посредине; его
крупный, жирно лоснящийся нос даже чувствовал себя смешным в такой компании.
Ох, не был красив этот мужчина, и даже некрасивость его не искушала,
попросту он был другой, но если бы я внутренне не расслабилась, когда мы
столкнулись взглядами, то, наверное, могла бы пройти мимо.
Правда, если бы я так поступила, если бы мне удалось вырваться из сферы
его притяжения, всемилостивейший король тотчас же занялся бы мною --
дрожанием перстня, уголком выцветших глаз, зрачками, острыми, как булавки,
-- и я вернулась бы туда, откуда пришла. Но в тот миг и на том месте я не
могла еще этого знать, я не понимала, что та, словно случайная встреча
взглядов, мимолетное совпадение черных отверстий зрачков -- а они же: в
конце концов, всего-навсего дырочки в круглых приборах, проворно скользящих
в глазницах черепа, -- что это все заранее предопределено, но откуда мне это
было знать тогда!..
Я уже прошла мимо, когда он встал, сбросил с рукава зацепившийся край
парчи и, как бы давая понять, что комедия окончена, двинулся за мной. Сделав
два шага, он остановился, вдруг осознав, каким пошлым ротозейством выглядела
эта его отчаянная решимость плестись за незнакомой красавицей, как
зазевавшийся дурачок за оркестром. Он остановился, и тогда, сложив кисть
руки лодочкой, я другой рукой сдвинула с запястья петельку веера. Чтобы
упал. И он, конечно, тут же... Мы рассматривали друг друга уже совсем
вблизи, между нами была только перламутровая ручка веера. Это была
прекрасная и страшная минута -- смертный холод перехватил мне горло, и,
чувствуя, что вместо голоса могу выдавить из себя только слабый хрип, я лишь
кивнула ему, и этот мой кивок был таким же неуверенным, как тот недавний
реверанс перед королем, не удостоившим меня взглядом.
Он не ответил на мой поклон -- он был растерян и изумлен тем, что
происходило в нем самом, ибо такого он от себя не ожидал. Я знаю это точно,
он позже сам сказал об этом, но, если бы и не сказал, я все равно бы знала.
Ему нужно было что-то говорить, чтобы не стоять столбом, как болван, каким
он выглядел тогда, отлично это сознавая.
-- Сударыня, -- произнес он, прихрюкивая, как поросе-нок, -- сударыня,
вот веер.
Я уже давно держала в руках и веер, и, кстати, себя тоже.
-- Сударь, -- отозвалась я, и голос мой прозвучал чуть-чуть
приглушенно, как чужой, и он мог подумать, что это мой обычный голос, ведь
раньше он никогда его не слышал, -- может быть, мне уронить веер еще раз?
И улыбнулась -- нет, не искушающе, не соблазнительно, не лучезарно.
Улыбнулась только потому, что почувствовала, как краснею. Однако тот румянец
был не моим: он вспыхнул да моих щеках, разлился по лицу, окрасил мочки ушей
-- я все это прекрасно ощущала, но я вовсе не испытывала ни изумления, ни
восхищения, ни замешательства перед этим
чужим человеком, в сущности, одним из многих, как он, затерянных в
толпе придворных; скажу точнее: этот румянец не имел ничего общего со мной,
он возник из того же источника, что и знание, которое вошло в меня на пороге
залы с первым моим шагом на ее зеркальную гладь, тот румянец был как бы
частью придворного этикета -- всего, что принято, как веер, кринолин, топазы
и прическа. И чтоб он не посмел истолковать всего превратно, чтобы показать,