"Станислав Лем. Маска" - читать интересную книгу автора

как мало значит мой румянец, я улыбнулась, но не ему, а поверх его головы,
отмерив как раз такое расстояние, какое отделяет любезность от насмешки. И
он захохотал тогда почти беззвучно, как бы про себя, точь-в-точь мальчишка,
который знает, что строже всего на свете ему запрещено смеяться, и именно
поэтому не в силах удержаться. И от этого смеха мгновенно помолодел.
-- Если бы ты дала мне минуту отсрочки, -- сказал он, вдруг перестав
смеяться, словно протрезвел от новой мысли, -- я бы смог придумать ответ,
достойный твоих слов, то есть в высшей степени остроумный, но лучшие мысли
всегда приходят мне в голову уже на лестнице.
-- Неужели ты столь не находчив? -- спросила я, сосредоточивая все
усилия воли на своем лице и ушах, потому что меня уже злил тот неуступчивый
румянец, который мешал мне чувствовать себя независимой, ведь я
догадывалась, что и он был частью того же замысла, с которым король отдавал
меня моему предназначению.
-- Может быть, мне следует добавить: "Нет ли средства этому помочь?" --
продолжала я, -- а ты ответишь, что все бессильно перед лицом красоты, чье
совершенство способно подтвердить существование Абсолюта. Тогда бы мы
посерьезнели на два такта оркестра и с надлежащей ловкостью выбрались бы на
обычную придворную почву. Но она, мне кажется, тебе чужда, и, пожалуй, нам
лучше так не разговаривать...
Только теперь, когда он услышал эти слова, он меня испугался -- и
по-настоящему и теперь вправду не знал, что сказать. У него были такие
глаза, будто нас обоих подхватило вихрем и несет из этой залы неведомо куда
-- в пустоту.
-- Кто ты? -- спросил он жестко. От игры, от волокитства не осталось ни
следа -- только страх. А я совсем -- вот ни капельки -- его не боялась,
хотя, собственно, должна бы испугаться ощущения, что его лицо, эта угреватая
кожа, строптиво взъерошенные брови, большие оттопыренные уши сверяются с
каким-то заключенным во мне ожиданием; накладываясь, совпадают словно бы с
негативом, который я носила в себе непроявленным и который сейчас вдруг
начал пропечатываться. Я не боялась его -- даже если в нем был мой приговор.
Ни себя, ни его. Однако сила, которую это совпадение освободило во мне,
заставила меня вздрогнуть. И я вздрогнула, но не как человек, а как часы,
когда их стрелки сошлись и пружина стронулась, чтобы пробить полночь, но
первый удар еще не раздался. Этой дрожи не мог заметить никто.
-- Кто я, ты узнаешь чуть позднее, -- ответила я очень спокойно,
раскрыла веер и улыбнулась легкой бледной улыбкой, какими ободряют больных и
слабых. -- Я бы выпила вина, а ты?
Он кивнул, силясь напялить на себя светскую оболочку, которая была ему
не по нутру и не по плечу, и мы пошли по паркету, забрызганному
перламутровыми потеками воска, стекавшего с люстры, словно капель, через всю
залу, рука об руку -- туда, где у стены лакеи разливали вино в бокалы.
В ту ночь я не сказала ему, кто я, потому что не хотела лгать, а истины
не знала сама. Истина может быть лишь одна, а я была и дуэнья, и графиня, и
сирота -- все эти судьбы кружились во мне, и каждая могла бы стать истинной,
признай я ее своей; я уже понимала, что в конце концов мою истину
предопределит мой каприз и та, которую я выберу, сдунет остальные, но я
продолжала колебаться между этими образами, потому что мне мерещился в них
какой-то сбой памяти. Скорее всего, я была молодой особой, страдавшей
расщеплением личности, и мне на время удалось вырваться из-под заботливой