"Станислав Лем. Маска" - читать интересную книгу автора

на дверце кареты, упала ступенька. Это не могло быть сном.
-- Когда и где? -- спросил он.
-- Лучше никогда и нигде, -- сказала я свою главную правду и тут же
быстро и беспомощно добавила: -- Я не шучу, приди в себя, мудрец, и ты
поймешь, что я даю тебе добрый совет.
То, что я хотела произнести дальше, мне уже не удалось выговорить. Это
было .так странно: думать я могла все, что угодно, но голос не выходил из
меня, я никак не могла добраться до тех слов. Хрип, немота -- будто ключ
повернулся в замке и засов задвинулся между нами.
-- Слишком поздно, -- тихо сказал он, опустив голову, -- на самом деле,
поздно.
-- Королевские сады открыты от утреннего до полуденного сигнала. -- Я
поставила ногу на ступеньку кареты. -- Там, где пруд с лебедями, есть старый
дуб. Завтра, точно в полдень, ты найдешь в дупле записку, а сейчас я желаю
тебе, чтобы ты каким-нибудь немыслимым чудом забыл, что мы встречались. Если
бы я знала как, то помолилась бы за это.
Не к месту было говорить это при страже. И слова были банальные, и мне
не дано было вырваться из этой смертельной банальности -- я это поняла,
когда карета уже покатилась, а он ведь мог истолковать мои слова так, будто
я боюсь чувства, которое он во мне пробудил. Так и было: я боялась чувства,
которое он возбудил во мне, однако оно не имело ничего общего с любовью, а я
говорила то, что могла сказать, словно пробовала, как во тьме, на болоте,
пробуют почву под ногой, не заведет ли следующий шаг в трясину. Я пробовала
слова, нащупывая дыханием те, что мне удастся вымолвить, и те, что мне
сказать не дано. Но он не мог этого знать. Мы расстались ошеломленные, в
тревоге, похожей на страсть, ибо так начиналась наша погибель. И я,
прелестная, нежная, неискушенная, все же яснее, чем он, понимала, что я его
судьба в полном, страшном и неотвратимом значении этого слова.
Коробка кареты была пуста. Я поискала тесьму, пришитую к рукаву кучера,
но ее не было. Окон тоже не было, может быть, черное стекло? Мрак внутри был
такой полный, что, казалось, принадлежал не ночи, а пустоте. Не просто.
отсутствие света, а ничто. Я шарила руками по вогнутым, обитым плюшем
стенкам, но не нашла ни оконных рам, ни ручки, ничего, кроме изогнутых,
мягко выстланных поверхностей передо мной и надо мной; крыша была
удивительно низкая, словно меня захлопнули не в кузове кареты, а в
трясущемся наклонном футляре. Я не слышала ни топота копыт, ни обычного при
езде стука колес. Чернота, тишина и ничто. Тогда я сосредоточилась на себе
-- для себя я была более опасной загадкой, чем все, что со мной произошло.
Память была безотказна. Мне казалось, что все так и должно быть и не могло
произойти иначе: я помнила мое первое пробуждение -- когда я еще не имела
пола, -- как чье-то чужое, как преследующий меня кошмарный сон. Я помнила и
пробуждение в дверях дворцовой залы, когда я была уже в этой
действительности, помнила даже легкий скрип, с которым распахнулись резные
двери, и застывшее лицо лакея, служебным рвением превращенного в исполненную
почтения куклу, живой восковой труп. Теперь все мои воспоминания слились
воедино, но я могла в мыслях вернуться вспять, туда, где я не знала еще, что
такое -- двери, что -- бал и что -- я. Меня пронзила дрожь, оттого что я
вспомнила, как первые мои мысли, еще лишь наполовину облеченные в слова, я
выражала в формах другого рода -- "сознавало", "видело", "вошло", -- вот как
было, пока блеск залы, хлынув в распахнутые двери, не ударил мне в зрачки и