"Станислав Лем. Сказка о трех машинах-рассказчицах короля Гениалона" - читать интересную книгу автора

отбросные ноги, и ржавчиной окрасилась в луже вода вокруг прекрасного
некогда стана, и корпус погружался мало-помалу в грязную глину. А он как
раз со вниманием и любовью новые созвездья развешивал в вечном мраке
сознания своего, что служило ему целым Гозмозом, и, как умел, бескорыстно
старался все созданное его помышлением в памяти удержать; и хотя болела от
этого голова, он не сдавался, ибо чувствовал, что нужен своему Гозмозу и
всерьез за него отвечает. Тем временем ржавчина прогрызала верхнюю его
жесть, о чем он, понятно, не знал, а донный черепок Трурлева горшка (того
самого, что дал ему жизнь тысячелетья назад), колыхаясь на грязной волне,
понемногу приближался к Далдаю, который одним лишь несчастным лбом еще
высовывался из лужи. И как раз в ту минуту, когда Далдай пригрезил себе
кроткую прозрачно-стеклянную Бавкиду и верного ее Ондрагора, что
странствовали средь темных солнц воображения его при всеобщем молчании
народов гозмозовых, включая моленцев, и тихо меж собою перекликались, -
проржавевший череп лопнул от легкого удара горшка, сдвинутого порывом
ветра, хлынула жижа коричневая в сердцевину медных витков и погасила
электричество логических контуров, и обратился Гозмоз Далдаев в небытие,
совершеннее которого ничего нет. А те, что ему положили начало и целому
скопищу миров заодно, никогда не узнали об этом.


Тут черная машина поклонилась, а король Гениален призадумался,
меланхолически и глубоко, так что пирующие стали даже на Трурля коситься:
мол, зачем опечалил ум государев такой историей? Король, однако, вдруг
улыбнулся и спросил:
- Ну, что там у тебя осталось в запасе, почтеннейшая?
- Государь, - ответила, низко склонившись, машина, - расскажу тебе
историю удивительную и бездонную о Хлориане Теоретии, двухименном
Ляпостоле, интеллектрике и мыслянте мамонском.


Однажды славный конструктор Клапауций, желая отдохнуть после тяжких
трудов (он смастерил для короля Гробомила Машину, Которой Не Было, - но
это особая история), попал на планету мамонидов и слонялся по ней туда и
сюда, ища одиночества, пока не увидел на самом краю лесной чащи избушку,
заросшую диким кибарбарисом; а над избушкой поднимался дымок. Хотел он ее
обойти, однако, заметив стоящие у стены пустые бочки из-под чернил и видом
таковым изумленный, заглянул внутрь. За столом, сделанным из валуна, на
втором валуне, поменьше, который служил табуретом, сидел старец, до того
закопченный, заржавелый, залатанный, что просто не верилось. На лбу у него
имелось множество вмятин, глаза обращались в глазницах с великим скрипом,
да и члены скрипели, несмазанные, и на одних лишь проволочках да
веревочках держалась в нем кое-какая жизнь, которую он на ужасном вел
безамперье, о чем без слов говорили разбросанные там и сям куски янтаря;
потиранием оных несчастный добывал животворный ток! При виде такой нищеты
сердце у сердобольного Клапауция оборвалось, и он уже потихоньку потянулся
за кошельком, как вдруг старец, лишь теперь углядевший его своим
помутнелым оком, пискливо заголосил:
- А, пришел наконец?!
- Ну, пришел... - пробормотал Клапауций, удивленный, что его уже ждут