"Леонид Леонов. Туатамур" - читать интересную книгу автора

под весенним солнцем, буякши! Это - Бласмышь, которая вот надевает на себя
зеленую ханджаулык, чтоб учить меня любви.
Я услышал шаги. Шли трое. Один - был Гемябек. Другой был толмач. Третий
был гибок и хорош ростом. В его глазах сверкало бесчинство, а в мочке уха
красным камнем серьга. Руки его были стянуты ремнем за спиной. Рука,
стянутая ремнем за спиной, синеет быстро и скоро делается как чужая.
Я сидел и молчал. Я смотрел. Его грудь была зашита в кожу, а кожа была
раскрашена. Я увидел красного зверя, голубую птицу и желтое дерево. Я понял,
что он храбр, и спросил его:
- Какого ты аймака и кто ты?
Он молчал. Неистовство дернуло его челюсть. У него было волос под губой
столько, сколько ног у коня. Лицо его было молодым. Я пожалел его молодость.
Я спросил его:
- Ты нем?
[151]
Он молчал, но если бы он сказал "эйе", я отпустил бы его. Гемябек - у
него был красный лоскут над сердцем! - ворчал:
- Шайтанга! Давеча он ругался, и слова его были ядовиты, как сок травы
Бармык. Намажь им стрелу, и она родит смерть!
Я спросил:
- Ты башкурд?
Хга, толмач был ненужен, - пленный знал наречие моих дада:
- Собака лучше башкурда!
Во мне рванулось сильно, так, как если бы сам Голубой Бык обломил себе
рог, напоровшись на камень:
- Слушай, ты, у которого не две, а одна голова. У тебя есть спина. На
спине есть кожа. Аммэна, ею я обтяну барабан, и завтра же он двинет моих на
твои кочевья. А ты - ешь грязь! - ты...
Он прервал меня. Его глаза стали красны в цвет серьги. Он закричал:
- Называй меня "сеид-ата", раб, - я сын хана.
Я хотел встать. Мне захотелось видеть, как он умрет. Он закричал еще.
Хрустнула кость в сердце стоявшего передо мной. Он крикнул кипчакским
наречием восемь бесчестных слов, эйе! Он плюнул в огонь, я слышал имя
Чингиса - мир ему! - в его устах. Я видел, как испуганно закрыл рябое лицо
руками толмач, упадая в страхе на колена. Потом я видел: мыча, скакнул на
пленного Гемябек. Аммэна, так прыгает дикая кошка из заросли саксаула на
суслика! Он прыгнул и рванул серьгу из уха, вместе с ухом, прочь. Я подался,
чтобы видеть. В руке Гемябека рваным краем лежало красное и чужое, а там,
где было ухо, не было серьги. Я узнал: горяча кипчакская кровь, как красная
эмалевая пряжка астрабадского серебряного стремени, накаленного солнцем.
Потом я узнал еще. Того, которому Гемябек вынул ухо и проломил сердце
кингаром - кингаром о трех гранях, - звали Улган. Его отец был Котян, -
пусть жалит его змея!
Вот что было потом. Улган обнажил зубы и замычал, и хлюпнуло обидой
внутри его. Ударь собаку ногой в брюхо, она вот так же зарычит - бессильно и
жалобно.
...Слушайте все, кому не стыдно слушать. Вот Угэдэй ударяет меня в лицо
золотым каанским буздыганом и [152] говорит: "Ты стар, Туатамур, глаза твои
сожжены солнцем и хотят плакать. Они видят не дальше, чем на двенадцать
ячменных зерен, уложенных в ряд. Ты передашь алам те-небиса Кирагаю,