"Роман Леонидов. Шесть бумажных крестов " - читать интересную книгу автора

ангелочков, амурчиков, херувимчиков. Но я не любил детей таких, как тот
маленький Огюст Штанге, вороватый и лживый. Он был подлецом. Бракованные
головы античных муз заменяли ему игрушки. Художественная мастерская братьев
Каро недалеко от школы поставляла их. в изобилии. Достаточно было пролезть в
дыру забора в том месте, где валялись дородные торсы купальщиц и
алебастровые цветы для помпезных фронтонов. Головами было очень удобно
колоть орехи. Классические носы быстро ломались. Улыбки крошились каблуком.
Глаза выковыривались перочинным ножиком. Огюст Штанге был палачом и умело
скрывал это. На стандартный вопрос: "Кем ты будешь, Огюст?", Огюст отвечал:
"Магистром".
Хайнц Мезе казался довольным моим ответом:
- Это вам поможет, Огюст. Любовь к детям возвышает. У меня их
пятеро... - Хайнц с тоской пошуршал марками, - а вообще, когда вам намозолят
трезвые мысли, звоните шесть-два-шесть.
Хайнц был безусловно философом. Но у него не было системы. Возможно
поэтому в сцене "обед" его стул пустовал.
За столом жевали второстепенные персонажи и статисты. Историограф Огюст
Штанге не произвел на публику никакого впечатления. У него был взгляд
трущегося о решетку зверя и мундир, скверно пахнущий войной.
Но во время первой встречи с доктором Ф. военная форма была воплощением
духа германской интеллигенции, о которой пели рейнские сирены. Возможно, Ф.
питал известную слабость к военным мундирам, но так или иначе он принял меня
под соусом неожиданной радости.
Я начал с вопроса. Суть его сводилась к следующему: "Что ждут от
историографа Огюста Штанге?"
- Творчества, только творчества, - ответил Ф., листая книжонку.
Это был его козырь. Я узнал одну из первых моих работ. Книга по истории
средних веков для детей: "Замки, рыцари и привидения", Лейпциг 1928 год.
Помните, Хейдель? Вы тогда долго убеждали меня написать увлекательную книгу
о средневековье. Это была сомнительная компиляция, но работа над ней вернула
мне забытое ощущение безграничности времени, которое простиралось в
неведомые дали прошлого, где возникали и рушились империи, зарождались мифы
и предания, смешивались языки и диалекты, нравы и обычаи, боролись идеи,
плоть смеялась над духом и дух изгонял плоть.
То было время, когда моя личность как бы вырвалась из тесного,
душноватого мирка физиологического эгоизма, соединилась с прошлым и в нем
нашла смысл настоящему. В краткий миг я переживал тысячелетия и в дворцах
Вавилона, в каменоломнях Египта, на римском Форуме, в толпах крестоносцев,
всюду находил и узнавал себя. Отныне Огюст Штанге переставал быть человеком,
пришедшим неизвестно откуда, - судьба мира была его судьбой. Неповторимое
время... В коротких забавных историях было много от моего личного
энтузиазма, но свою задачу я так и не выполнил до конца. Я был плохим
литератором - книга не имела успеха, и о ней справедливо забыли.
- Представьте, Штанге. В Цюрихе ваша работа имела резонанс, - Ф.
продолжал перелистывать книгу, - удивлены?
Что я должен был ответить? На какой ответ я имел право и имел ли я
вообще право удивляться, негодовать, презирать в ближайшем будущем, которое
целиком зависело от того, каким образом будут поняты и оценены мои старые
грешки. Огюст Штанге в роли непризнанного гения. Как трогательно. У Огюста
Штанге нет выбора: по одну сторону лежит геометрическое однообразие