"К.Н.Леонтьев. Moe обращение и жизнь на св.Афонской горе" - читать интересную книгу автора

роман? Почему же я при таком убеждении предпочту его посмертной
автобиографии? При последнем выборе есть еще надежда на большой успех; на
успех романа нет у меня надежды, как бы он ни был хорош. Но на что же мне
этот посмертный успех? Мне, человеку верующему в вечность небесного и
бренность земного? Не для себя, а для других. Ни избрание сердца, ни долг
справедливости не запрещены нам. (...)
Автобиографические, искренне написанные воспоминания всегда внушают
больше доверия, чем роман.
Романист может иногда, не веруя сам, превосходно изобразить верования
другого лица. Тургенев прекрасно изобразил чувства Лизы Калитиной (в
"Дворянском гнезде"); Л. Толстой истинно и правильно - религиозное
настроение княжны Марии ("Война и мир"); Эмиль Золя в "Проступке аббата
Муре" до того правильно и глубоко анализовал духовную борьбу молодого
священника, что если устранить из этого изображения некоторые особые
душевные оттенки, свойственные исключительно католичеству, то в истории этой
борьбы и православный монах может при сходных условиях узнать самого себя.
Творчество Золя в этом случае гораздо ближе подходит к духу истинного
личного монашества, чем поверхностное и сентиментальное сочинительство
Достоевского в "Братьях Карамазовых". Лично у меня нет никакого сомнения,
что Достоевский в то время, когда взялся писать "Карамазовых", гораздо ближе
начинал подходить по роду верований своих к церковно-право-славному
христианству, чем Золя в то время, когда он писал свой роман. Золя настолько
уже прославился, что если бы он ходил на исповедь к патеру и причащался, то
мы бы давно об этом узнали, как узнали, что материалист Поль-Бер скончался
покаявшимся католиком. Про Достоевского же мы знаем, что он говел и
причащался; и хотя это еще не вполне доказывает, что человек действительно
(наедине с самим собою и Богом) чувствовал и думал о вере совершенно
правильно, однако все-таки и это имеет некоторый вес.
Я хочу этим сказать, что художественное творчество может быть
обманчиво. Человек мог верить смолоду очень живо или иметь поздние временные
возвраты к Церкви, временные колебания и теплые порывы к вере отцов. Он
помнит прекрасно все эти чувства свои; учение в общих его чертах он знает,
он дополнил чтением то, чего он не знал или о чем забыл. Он был знаком в
жизни с истинно-религиозными людьми, беседовал, спорил с ними; не забыл их
доводов, их возражений. Совокупность этих впечатлений такова, что при
некотором усилии творческого воображения и неверующий романист может
чрезвычайно верно изобразить не только поступки или речи своего религиозного
героя, но и самую сокровенную последовательность его помыслов.
Но внушает ли это ту степень фактического доверия, какую желательно бы
внушить неутвержденным людям? Конечно, не внушает.
Надо, чтобы читающий верил, что я сам верю... Я пишущий; я живой,
реальный, современный ему человек, человек, выросший в среде, сходной по
воспитанию и впечатлениям со средою самого читающего.
Искренность личной веры чрезвычайно заразительна. Я знаю это по опыту,
ибо и на меня в свое время имели другие большое влияние этою искренностью.
Многие, конечно, не допускают и мысли, чтобы образованный человек
нашего времени мог так живо и так искренне верить, как верит простолюдин по
невежеству. Но это большая ошибка! Образованный человек, раз только он
перешел за некоторую, ему понятную, но со стороны недоступную черту и мысли,
может веровать гораздо глубже и живее простого человека, верующего отчасти