"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

тщеславию или жажде одобрения... Только в самые последние года, когда я впервые
почувствовал глубоко, что смерть моя уже наверное не за горами, я стал мелочнее
и на счет литературы; я стал больше прежнего дорожить моим положением как
литератора; прежде я дорожил больше мнением какого-то незримого гения чистой
красоты, который парил вокруг меня в те часы, когда я думал, писал и перечитывал
написанное мною; я больше чтил это незримое воплощение собственных критических
вкусов моих, чем мнение того или другого писателя или редактора. Я знаю, как
ошибочны и как еще чаще неискренны и рассчетливы эти мнения.
Теперь, когда внутренние силы стали слабеть в неравной и долгой борьбе, когда
разнородные бури души моей износили преждевременно мою от рождения несильную
плоть, когда я, просыпаясь утром, каждый день говорю себе memento mori[11] и
благодарю Бога за то, что я жив, и даже удивляюсь каждый день, что я жив, тогда
как бревенчатые стены моего флигеля все увешаны портретами стольких покойников
и
покойниц, несравненно более крепких при жизни, чем я... Теперь, когда мне нужны
деньга не для того, чтобы дарить пятичервонные австрийские золотые на монисто
какой-нибудь янинской шестнадцатилетней турчанке, не для того, чтобы с целой
свитой скакать по горам и покупать жене обезьян и наряды, лишь бы только она не
скучала и не мешала мне делать, что хочу... но для того, чтобы сшить себе
дешевые сапоги, чтобы купить жене калоши, чтобы голод, наконец, не выгнал меня
и
близких моих отовсюду, из монастыря или из самого моего Кудинова на какую-нибудь
работу не по силам и вкусу... Теперь я смирился, если не в самомнении, то, по
крайней мере, в том смысле, что сила солому ломит... и что прежним величавым
удалением среди восточных декораций, прежней независимостью я уже ничего не
сделаю... Я смирился литературно в том смысле, что иногда... даже... (каюсь,
каюсь и краснею этого чувства...) я подобно другим желал бы быть членом обществ
разных, принимать участие в юбилеях, в чтениях публичных, над которыми я всю
жизнь мою так смеялся и которые так презирал за то, что только у одного лишь
Тургенева находил наружность приличную для публичной поэзии.
Я вижу, что разные Аверкиевы, Авсеенки и т. п., живя как все и обивая пороги
редакций, составили себе хоть какое-нибудь имя и положение. Они литературные
utilitee[12], и хотя согласие помириться на подобной немощи и возможность хотя
бы мгновенной и преходящей зависти к подобным посредственностям я считаю в себе
лишь признаком усталости, минутами малодушия и эстетической изменой, хотя я
уважаю гораздо больше себя прежнего, себя удаленного и брезгающего медленным
выслуживанием в литературных кружках, однако... сказал я, что делать! сила
солому ломит. Мне нужно жить, наконец (т. е. существовать), и у меня есть
обязанности... Вот что я хотел сказать, вспоминая о том, что я больше прежнего
стал беспокоиться о том, как примет тот или другой из г. г. литераторов Право!
студентом даже я был на этот счет равнодушнее и спокойнее. Смолоду я даже жалел
беспрестанно то Каткова, то Кудрявцева, то мадам Сальяс, то, пожалуй, и самого
Грановского изредка, соболезновал, думая, как им должно быть жалко и больно, что
они не я, что они не красивый и холостой юноша Леонтьев, доктор и поэт с таким
необозримым будущим, с такой способностью внушать к себе любовь и дружбу и т. д.
Студентом и молодым доктором в великом признании своем я был до того уверен, что
нередко и пренебрегал им, медлил, жег и рвал беспрестанно написанное, по два
года сряду не брал в руки пера и нередко гордился больше ловкой ампутацией или
удачным излечением какой-нибудь упорной сыпи, успехами в верховой езде или
победой над женщиной, чем похвалами, которые слышал своим литературным