"К.Н.Леонтьев. Моя литературная судьба (Автобиография Константина Леонтьева) " - читать интересную книгу автора

начинаниям от Тургенева, мад. Сальяс и других. В этом я был уверен; в
практических занятиях моих, в хирургической ловкости, в эквитации моей, в
красоте телесной (и в симпатии женщин) я часто сомневался... и хотел достичь
большего и большего... Я хотел тогда быть во всем хоть сколько-нибудь доволен
собою. Не напечатавши еще ничего, кроме двух посредственных повестей, я жил
смолоду и потом до последнего времени, как будто бы пресыщенный славой человек,
как Фридрих П-й, который иногда больше заботился о своих французских стихах, чем
о победах. Не победить, не разбить русских, австрийцев и французов он не мог...
"Но... вот что важно, думал он, что-то скажет Вольтер о моих стихах?.."
Так думал Фридрих.
Не написать замечательной вещи я не могу... думал я смолоду. Но что подумала
Любаша (напр.), когда подо мной лошадь вчера взвилась три раза на дыбы, как
свечка... А я не обратил на это как будто и внимания?.. О! я напишу еще много,
много, успею!.. Но что ж думает доктор NN... он думает, что только он один
практический человек? Что я не сумею счастливее и смелее еще его вправить этот
вывих или вскрыть этот абсцесс? Я докажу ему, что он ошибается.
Позднее то же самое думалось часто и на дипломатической службе.
Конечно, если рассматривать дело только с той точки зрения, что мне нужно было
обеспечить и устроить себя чем-нибудь житейским для того, чтобы и в идеальном
труде было свободнее, я, конечно, хорошо делал, что вел, и будучи врачом и
будучи консулом, дела так, что меня предпочитали нередко людям так называемым
чисто практическим (не знаю почему - надо бы сказать глупым, лукавым или сухим);
я и пишу обо всем этом не столько в укор себе, сколько в укор другим литераторам
и обстоятельствам. По идеалу я тогда был правее, чем теперь; но неправота других
понудила меня, наконец, к уступкам и к согласию с горя влачиться, если уж нужно,
и по этой битой и опошленной дороге столичного литераторства. Я говорил уже, что
готов был взяться даже и за редакторскую деятельность, которую вовсе не уважаю
и
не люблю, если бы условия были бы очень выгодны. Бог спас меня.
Вот что я хотел сказать.
К следующему аксаковскому четвергу статья моя почти вся была им уже прочтена,
за
исключением нескольких последних страниц или последней главы, где я говорю о
том, почему мы должны остерегаться юго-западных славян и в особенности болгар в
их церковном с греками вопросе.
К первому четвергу Аксаков прочел только все первые главы о том, что нет
славизма, но есть обруселый византизм, лучше которого и с культурной, и с
государственной точки зрения ничего уже не выдумаешь. Ко второму он кончил
видимо все изложение моей гипотезы триединого культурно-органического процесса.
Он был уже не тот; не только его взгляды на мой труд и даже тон его личного
обращения со мной изменились к худшему.
Рукопись моя лежала раскрытая на его столе.
- Я прочел ваш труд, - сказал он, - мне осталось дочесть очень немного.
Повторяю, все это очень умно, остроумно, в высшей степени оригинально; изложено
прекрасно... Но есть вещи, с которыми никакой возможности нет согласиться.
Во-первых, вы относитесь к христианству не как к вечной и несомненной истине
откровения, а как к обыкновенному историческому влиянию[13]. Потом вы
проповедуете необходимость юридических перегородок, привилегий сословий, которые
у нас, слава Богу, разрушены. Неравенство будет и должно быть всегда, но
достаточно того, что один богат, а другой беден, один умнее, другой глупее и так