"Николай Семенович Лесков. Театральная хроника. Русский драматический театр" - читать интересную книгу автора

нижеподписавшийся, будучи убежден вполне обстоятельствами дела, что
несостоятельность бывшего купца, а ныне мещанина Пуда Кузьмина сына
Боровцова произошла от разных несчастных случаев и от неплатежа и корыстной
злонамеренности его должников, зная его всегдашнюю честность, преклонные
лета и затруднительное болезненное состояние и удручение от трудов и
семейства..."
- Видишь, видишь! - восклицает со слезами Боровцов.
Кисельников дочитывает: "Признаю его невинно упадшим и иск свой по
расписке в пять тысяч рублей ассигнациями и претензию о долге сем совершенно
и навсегда прекращаю".
К довершению всех своих чудес, Кисельников и эту бумагу подписывает,
"веря душе" Пуда Кузьмича Боровцова.
Переярков и Боровцов начинают вслух радоваться, что Кисельников
подписал бумагу, не ломаясь долго и без расходов. Боровцов прямо говорит
ему, что и другие то же писали, но даром-то никто не написал. "Я и для тебя
тысчонки две захватил заткнуть рот, чтоб нешибко кричал". Кисельников
схватывается за эти слова, просит, молит дать ему хоть тысячу из тех двух,
которые припас для него тесть, но Боровцов отвечает, что побережет деньги
для тех, которые посердитее. Тот горячится. "А ты трудись", - отвечает ему
Боровцов. Тот еще более горячится, грозится донести, а тут-то Боровцов
читает ему такую нотацию: "Каких тебе денег? Мы с тобою квиты. Если ты
просишь теперича себе на бедность, так нешто так просят! Нешто грубиянить
старшим ты можешь? Ты б грубиянил давеча, как право имел, пока не подписал.
Тогда я тебе кланялся, а теперь ты мне кланяйся. Дураки-то и все так живут".
Уходя от зятя и оставляя его в состоянии немого отупения, Боровцов достает
из жилетнего кармана несколько мелочи и, кладя ее на стол перед
Кисельниковым, говорит: "Свои дети были: на вот, купи детям чего-нибудь
сладенького. Прощай". - "Ну, уж и бумагу-то ты ловко подписал! -
рассказывает Боровцов, выходя, Переяркову. - Станешь читать, так слеза и
прошибает".
Благодаря артистической развитости и пониманию г. Бурдина, вся эта
прелестная сцена, обязывающая нас вспомнить Островского в самую лучшую его
пору, опять пропала. Мало сказать, что она пропала: г. Бурдин пустил в ход
все свои средства, чтобы скомпрометировать автора на лице, которое взялся
представить нам в Боровцове. Наглое ехидство - это преобладающее выражение,
которое неизменно усвоивает своему лицу сей несчастный актер несчастнейшего
из столичных театров, здесь не могло бы иметь, кажется, вовсе никакого
места, но г. Бурдин вовсе забыл, что изображаемый им купец Боровцов приходит
вовсе не затем, чтобы глумиться над зятем, а для того, чтобы обделать с ним
свое честное русское купеческое дело, и свою мошенническую нотацию читает
ему искренно, и мелочь детям на сладкое дает не с желанием дать зятю
почувствовать его промах, а оно само, без этого наглого ехидства на лице
актера, должно было дать страшный оттенок этой сцене и в виде маслянистой
капли яда кануть на сердечную язву Кисельникова. Г. Бурдин сделал вот что:
он для удовольствия глумился над Кисельниковым, читая ему нотацию, и, уходя,
почувствовал новое желание потешит себя и потерзать зятя: "Купи, говорит,
детям чего-нибудь сладенького". Одною этою сценою он совершенно извратил тип
и вместо православного русского купца, нарисованного мастерским пером
автора, представил какого-то проходимца, перелетную птицу, забубенного
актера, потешающегося вне сцены над простодушием глупого, но честного