"Николай Семенович Лесков. Театральная хроника. Русский драматический театр" - читать интересную книгу автора

г. Островского прошло. Если ж г. Островский подарит наш бедный репертуар
столь же даровитой вещью, как те, которые по справедливости дали ему
почетное имя и видное место в ряду русских драматических писателей, то мы
останемся при том убеждении, что у г. Островского была полоса неудач. К этой
полосе мы станем относить его "Минина", "Воеводу", "Шутников" и "Тяжелые
дни" - вещи, имеющие очень хорошие, даже замечательно-прекрасные места, но
лишенные в целом тех достоинств, которые позволили бы им стать рядом с
"Грозою" и вообще с лучшими произведениями этого дорогого для нас автора.
Автор продолжает изображать купеческий мир... Только в "Доходном месте" г.
Островскому покорно далась изобразить себя не купеческая среда.
"Минин-Сухорук" с его посадскими, "Воевода", богатый сценическими эффектами
и многими бесценными красотами, в целом опять заставляют думать, что автор
всюду и во всем видит одних московских купцов. Хотя по отношению к древней
Руси в этом взгляде автора много правды, однако же московское купечество не
дает еще ключа к пониманию старинной Руси. Но все-таки "Минина" и "Воеводу"
мы считаем историческими попытками более счастливыми, нежели неудачными.
"Шутники" и "Тяжелые дни" слабы сами по себе, не входя в эту смету
отступлений от среды и от жанра.
Итак, г. Островскому более всего всегда удавались типы из московского
гостинодворского купечества. Правда, гостинодворское купечество - целый мир,
но с нравственной и умственной стороны мир крайне узкий, однообразный и
надоедающий, мир неподвижный, страдающий отсутствием разнообразия и
безучастием к волнующим вопросам современной действительности. От этого, как
кажется, мир этот легко может быть исчерпан при таком большом таланте, как у
автора. Доказательством может служить деятельность самого г. Островского. Со
времени "Грозы", лучшей его пьесы и в этом роде едва ли не лучшей пьесы
всего нашего репертуара, все истинные почитатели г. Островского, чрезвычайно
дорожившие, из любви к русской сцене, его успехами, думали, что автор
всходит горною тропою, которая, поднимаясь вверх, все расширяется и ведет
его к точке, с которой он взглянет на свой мир властительным оком судьи и
пророка. Г. Островский не дал этим надеждам осуществиться: сзади и спереди
Катерины Кабановой до сих пор нет образа, взятого им из этой среды не со
стороны ее исключительного безобразия. Только вдалеке где-то видны Кулигин и
Любим Торцов, но и это лица совершенно пассивные: один со слезами приносит
обществу жертву его "жестоких нравов", другой отрезвляется для
коленопреклоненной мольбы перед тою же жестокостью. В обществе нашлось
довольно людей, которыми это было замечено: эти люди, при появлении
последующих работ г. Островского, все жили надеждами встретить лицо,
которому тень Катерины придет разрешить ремень сандалии и обтереть ноги
своими мокрыми волосами. Такого лица не являлось. Все словонеистовства
покойного Ап. Григорьева, старавшегося возвести в перл создания Любима
Торцова, не дали этому типу мильонной доли тех общественных симпатий,
которые захватила себе чистая личность Катерины - личность, которой не нужны
похвалы и не страшны порицания. Как Беатриче вела своего Данте, так она, эта
Катерина, вела и ведет г. Островского, строго поднимая вверх свой тонкий
палец и налагая им печать смирения на хульные уста, способные не почтить
человека, который создал ее. Островскому не помогали ни увлекавшийся до
абсурдов Григорьев, так легко и так неудачно производивший не одного
литературного рекрута то в Диккенсы, то в Гете, то в Шекспиры, ни другие
критики из разряда столь же беспардонных поклонников г. Островского, ни тем