"Николай Семенович Лесков. Русское общество в Париже" - читать интересную книгу автора

перчатки и копнитесь глубже в душу этого же самого человека; постучитесь в
нее не с той стороны, к которой он приваливает всякую дребедень, всякий
вздор и хлам; а в ту, с которой у него сердце занывает, - и аскультация с
этой стороны даст вам совсем иные тона. Вы услышите, что этот русский
простолюдин, говоря языком прессы, - западник, или, говоря простым и ясным
человеческим языком, он человек, свободный от всякого одностороннего затеса,
от всяких теорий и утопий. Русский простолюдин внимательно всматривается в
положение своего брата иностранного простолюдина за границей, соображает это
положение со своим положением, делает сравнительные выводы и сопоставления,
в которых его домашнее положение в России вдруг открывается ему во всей
своей скудости и безобразии. Он смотрит, как сравнительно хорошо жить
работнику в Париже, сколь его парижская нищета богаче московского довольства
нашего слуги, и симпатии его всегда высказываются в пользу иностранного
положения. Он не изменяет своей любви к отчизне, восхваляя чужое, а ему
просто нравится то, что лучше, что справедливее. Он не гонится за идеальною
справедливостью и за идеальным осчастливлением всего человеческого рода
огулом, за один прием, потому что он не теоретик, ни "Современника", ни
"Русского слова" не читал; но он желает только того, что считает возможным,
а возможным считает, чтобы ему жилось, например, не хуже меньше его
работающего и лучше его устроенного человека парижского или берлинского.

Русский простолюдин, уезжая со своими русскими господами за границу,
питает то убеждение, что за границей люди, что называется, с голоду пухнут и
что сытая и довольная жизнь возможна только у нас, где, мол, даже свиней
кочерыжками кормят. Но вот он едет, едет по чужеземщине и видит людей живых,
хорошо одетых и здоровых. Где же это нищие, пухнущие с голоду? Их нет: они
прибраны и приютены своими приходами. На станциях поезда не осаждают
оборванцы, целые версты бегающие вдогонку у нас по московско-харьковскому
шоссе; нет отвратительных калек и уродов, украшающих паперти церквей нашей
самохвальной России, нет изуродованных лошадей со сбитыми маслаками, и даже
свиньи едят не только кочерыжки, которыми не прочь лакомиться любой наш
крестьянин, а чистый хлеб, которого во многих местах империи крестьянин наш
не всегда может предложить даже своим детям. Но вот слуга-турист приезжает в
самую столицу Франции; вот он ориентируется в Париже, где уже он надеялся
показать себя французам на славу, потому что он, отъезжая, взял себе и
жалованье, по его мнению, очень большое, да и выговорил себе и льготы
разные, и помещение и всем этим рассчитывал далеко превозвыситься надо
всяким слугою-французом - а видит совсем не то, что ожидал увидеть. Он
видит, что особая комната для каждого слуги здесь не только не считается
роскошью, но что здесь даже немыслимо иметь слугу без предоставления ему
удобного человеческого помещения. Он видит, что не только всякий лакей,
горничная или нянька, а каждый поденный работник, грабарь и мусорщик, идучи
на работу, не только напьется кофе, но и непременно выпьет стакан абсента,
за обедом опять выпьет полбутылки, а то так и целую бутылку вина, а вечером
опять абсента. Он слышит, что здесь с каждым слугою, с каждым увриером
говорят на вы, соблюдая притом всю вежливость и деликатность, предписываемые
людям образованного общества, и спрашивает себя: "А у нас-то где же все это?
А ведь это совсем не вредило бы, чай, и нашему брату?" И он взглядывает
исподлобья на своих принципалов и спрашивает: "А вы-то что же, голубчики, о
себе думаете? Вы как с нами обращаетесь?" У русского простолюдина за