"Николай Семенович Лесков. Русское общество в Париже" - читать интересную книгу автора

-

Одновременно с тем, когда в Латинском квартале, завелось население
русских бедняков, завелись и не прежние, мимолетные, а прочные,
дружественные отношения с ними и молодых французов Латинского квартала и
здешних гризет. А стоит заслужить себе хорошую репутацию в мнении одной
гризеты, это значит volens-nolens[18] попасть под ее покровительство.
Покровительство гризеты может быть выражено разными способами: заботою об
устройстве вам удобной квартирки, даже хлопотами о доставлении вам работы,
если, это в ее силах, но, во всяком случае (и это прежде всего), о том,
чтобы пристроить вас к женщине. Из-под этой опеки она не выпустит вас, пока
не "пристроит".

В Quartier живут только гризеты "свободные" да гризеты, имеющие
сожителей. "Холостая" гризета рабочая, не желающая и в одиночестве своем
сделаться une femme parfaitement libre,[19] а надеющаяся еще иметь "друга",
одна почти никогда не живет здесь. Потеряв "друга" или расставшись с ним,
она сейчас же почти уходит и из Quartier. Одной ей здесь и дорого, да и
неудобно жить. Живучи здесь одна, гризета боится и долгов, и того, чтобы ее
занапрасно не сочли femme parfaitement libre. Овдовевшая гризета всегда
переселяется или на Batignoles, или в rue St. Jacques, или наконец в
faubourg St. Antoine,[20] и оттуда, по инфантерии, ходит ежедневно работать
в магазины на boulevard des Italiens или в лавчонки к Notre-Dame-de-Lorette.

Эта жизнь несносна француженке. Ей тяжело ходить; у нее Бог знает где
уголок, в котором нельзя и повернуться: день ее проходит в скучном магазине,
где нельзя смеяться и петь скабрезную песенку; заработок идет на скудную
пищу; башмачки носятся; ножки устают; любить некого, не над кем
"хозяйничать" - и она плачет, плачет и сквозь свои дробненькие, французские
слезы обнимает и целует свою подругу, с которой вдвоем платят десять франков
за чердак, неспособный дать свободного помещения одной собаке. Вот тут-то и
зарождается мысль о новом счастье сам-друг в Латинском квартале.

В эти каторжные батиньольские норы парижской красоты и бедности не
заходит филантропия, потому что тут живут "женщины, способные работать"; но
сюда ааходят порок и торговля чужим телом. Порок, идя в эти дощатые стойла,
тоже кокетничает; он одевается всегда очень доброй старушкой, но иногда две
дружные гризеты узнают его и выгоняют его с позором, а чаще он берет их за
руки и, поманивая легким кусочком хлеба, ведет на позор их самих.

Мне иногда кажется, будто Гейне думал об этом положении, когда говорил
об одной скверной истории, вспоминая которую всякий раз можно плакать, если
лучшего ничего не умеешь сделать. Поверьте, что это сквернейшая из скверных
историй, и судя по тому, что эта история так же точно расписывается всякий
день в Петербурге, я вижу, что он действительно окно Европы и нимало не
остается в долгу у европейской цивилизации с ее экономистами,
исправительными заведениями и писателями, наводящими картинами бедствий
ужас, после которого остается будто только одно: не оставлять камня на камне
(как полагает между прочим и мой литературный приятель Всеволод Крестовский,