"Николай Семенович Лесков. Русское общество в Париже" - читать интересную книгу автора

в Париже сходку без ведома полиции, что французским законом запрещено".
Русские, собранные на сходке, выбрали трех депутатов и поручили им пойти и
объявить Ко-чу, что "русские, собравшиеся по его делу, определили считать
его подлецом", а хозяина квартиры, где была эта сходка, попросили утром
ехать в наше посольство к консулу и к отцу Васильеву и всем им рассказать
грязные дела Ко-ча. Депутация исполнила свое поручение, а г-н Лукошков свое.
К-ч стал от русских прятаться, а потом и совсем исчез из Парижа. Какое здесь
участие приняло посольство и заплатил ли K°-ч хоть часть своих долгов - не
знаю. Но он, однако, не сробел, не упал духом и не пропал. Не успели мы
повозвращаться в Россию, как он дал сюда голосок из Гамбурга. Он прислал
одному из возвратившихся в Петербург членов сходки письмо, в котором
извещает, "что, благодаря парижским историям, он очутился в Гамбурге и,
досчитывая тридцатую тысячу франков на своем столе, вздумал написать
друзьям, выславшим его из Парижа, что славная вещь эта рулетка". Потом он
вспомнил обо мне. Не знаю, уж чем я обязан этой внимательности, потому что я
его знал менее прочих и в деле его особенно горячего участия не принимал. Но
достойно замечания не то, что он меня вспомнил, а как он вспомнил. Достоин
замечания самый прием, с которым он ко мне отнесся. Он знал, что я жил в
Париже корреспонденциями в политическую газету, - словом, знал, что я
литераторствую. Ко-ч был человек совершенно необразованный и неначитанный.
Все, что он читал в России, это было "Русское слово" да "Искра", которые во
время польского восстания развозились вслед за нашими полками по всему
западному краю. Ко-ч не знал духа русских литературных партий. Он думал, что
всякий литераторствующий человек в России непременно должен поляковать и
исповедовать писаревский принцип: "бей направо и налево, - что уцелеет, то
останется". Но если он не знал литературных партий, то он зато отлично знал
русские почтовые порядки, при которых никто не может клясться, что
полученное им письмо не прочитано почтовым чиновником прежде доставления его
адресату. И вот Ко-чу блеснула счастливая мысль компрометировать меня перед
правительством посредством письма, в котором будет написано что-то о
каких-то выдуманных им моих общих делах с поляками. Он это и сделал: я
получил такое письмо. Не знаю, было ли оно вскрыто и прочитано; но я его
получил благополучно в те приснопамятные для меня дни, когда я писал
начавший уже выходить в журнале роман "Некуда". В то время, когда здесь
поборники насильственного переворота печатно и устно упрекали меня в
сочинении "подлого" романа, заказанного мне будто бы шефом жандармов, а
тогдашняя цензура с ожесточением стригла этот самый роман, вымарывая из него
целые главы, получение письма, бросавшего на меня подозрение в революционном
общении с поляками, было для меня весьма утешительно: я мог, по крайней
мере, смеяться, - смеяться над этим письмом, смеяться над гнусными толками о
том, что роман "Некуда" внушен мне известным правительственным учреждением,
которое будто купило мое перо для правительства (как будто мое перо не
всегда принадлежало России), и радоваться за безграничную либеральность
другого учреждения, члены которого, служа правительству, поступали не в
одинаковой степени толерантно по отношению ко мне, написавшему роман,
неприятный партии беспорядка, и по отношению к писателям, служащим этой
партии. Преисполняясь всякого уважения к снисходительности этих лиц по
отношению к писателям, исходившим из принципа: "ломай направо и налево",
когда они, забывая всякие границы благопристойности, оскорбляли меня за мой
роман, я не мог надивиться сугубой строгости, обращенной к моему роману,