"Николай Семенович Лесков. Русское общество в Париже" - читать интересную книгу автора

чешского языка на русский и напечатал их в одном из петербургских изданий, -
словом, я сжился с чехами и к отъезду из Праги в Париж имел уже возможность
располагать несколькими рекомендациями отсюда к чехам и полякам, живущим в
Париже. Польские рекомендации были даны мне к лицам
аристократически-клерикального кружка; но как я к людям этого кружка
непреодолимого влечения не чувствую, то доставил эти письма через вторые
руки и сам не являлся к особам, которым меня рекомендовали. Был я с
рекомендательным письмом от каноника Штульца у одной дамы, которая
называется дюшессой Залесской, но встретил ее выходившею из дома с
молитвенником. Я подал ей письмо каноника Штульца, она его пробежала и
просила меня бывать у нее, но я у нее ни разу не был. Одно, что я могу
сказать об этой дюшессе Залесской, что это была красавица, которой не только
равной, но даже подобной, я думаю, невозможно встретить на свете. Глядя на
эту высокую, стройную женщину, с огромными, как у Титании Оберона, голубыми
глазами и детскими русыми кудрями около неописуемой красоты лица, пока она,
опершись рукою о балюстраду лестницы, пробегала поданную мной записку
пражского иезуита, я молился ей как гению красоты. Это был небесный ангел,
слетевший на землю, и, я думаю, созерцай ее сам Базаров, он заметил бы в ней
не одно только "богатое тело", остановившее на себе его внимание в
Одинцовой.

Дорогая родина моя! Прости мне мою измену, мою зависть злейшим и
довечным врагам твоим! Созерцая дам твоей холодной столицы, я никогда не
могу без зависти вспоминать красоту женщин знакомых мне самых маленьких
городков Польши и, слушая умные речи некоторых твоих официальных людей, не
могу не завидовать горячему и простому патриотизму усатого, застенкового
польского шляхтича.

От первой зависти моей я надеюсь скоро освободиться, потому что зоркий
глаз скоро уже станет замечать серебряные нити, начинающие сверкать в висках
моих; но вторая... Боюсь, что мне не суждено дожить до того, чтобы увидать в
людях страны моей столько же любви к существующей России, сколько есть этой
любви в сердце каждого поляка для его несуществующей Польши. Великий Бог
земли русской! Дай мне в этом ошибиться во славу страны моей.

В Париже я опять зазнал многих поляков, и волею-неволею, живучи с
некоторыми из них в близком соседстве, я знал многое, что у них делается. Не
нужно было иметь особой проницательности, чтобы не видать, что все мои
соседи, и сами, и посещающие их гости, люди политические. Беспрестанные
приезды и отъезды, беспрестанно прибывавшие новые люди из России и из
Польши, посылка гарсона в русское посольство для визирования вечно одних и
тех же двух или трех русских паспортов, с которыми один познанский поляк
уедет, другой, галицкий, приедет, образцы сборных ружей и пуль, - все это
утверждало меня в том мнении, что соседи мои живут в Париже не для лекций и
не для удовольствий. Впоследствии, через год после моего возвращения в
Россию, я имел случай в этом положительно удостовериться, прочитав в газетах
приговор о сыне пастора Маврикие Ла-ре, который был одно время революционным
начальником города Варшавы. В Париже этот молодой человек (кандидат
Петербургского университета) был самым ближайшим моим соседом, и его-то я
менее всех из знаемых мною поляков мог считать годным для революции. Правда,