"Николай Семенович Лесков. Русское общество в Париже" - читать интересную книгу автора

злобою, но никогда совсем не угасает. Я знаю очень мало поляков, не верующих
в искреннее сочувствие Наполеона Польше и в его готовность помочь польским
национальным интересам; большинство же парижских поляков не сводят своих
мысленных очей с французского императора, и если иногда приходят в отчаяние
и в этом отчаянии говорят: "Бог с ним! Ничего он для нас не сделает!", то
это говорят только под минутным впечатлением. Малейшего атома самой казенной
теплоты в выражении французского "Монитера" по какому-нибудь польскому
вопросу совершенно довольно, чтобы заставить всех этих людей снова стать
бонапартистами, жарче коренных бонапартистов императорской Франции. Сколько
светлых и великих умов, обсуждая высокое значение Мицкевича в истории
славянской литературы, становились в тупик перед его "Ad Napoleonem III,
Caesarem Augustum ode in Bomersundum captum"![44]

Поистине все это непостижимо, и если такое направление в Мицкевиче
можно изъяснять вообще его странным мистическим настроением в последние годы
его жизни, то чем же изъяснить наследственное увлечение всей нации? А кто бы
что ни говорил, увлечение это слишком сильно, и - что всего страннее - от
него не свободны даже те, которые говорят и пишут, что им не следует ни на
кого надеяться кроме себя, а на Наполеона III всех менее. Мои соседи,
например, все были люди молодые и большею частью весьма хорошо воспитанные.
К Франции они стремились всей душой, но о Наполеоне говорить не могли без
ругательной приправы. Такого глубокого презрения и такого искреннего желания
галльскому цезарю всех зол и напастей я не слыхал ни от одного парижского
студента, когда зимою 1863 года стоял в числе любопытных в толпе, передние
ряды которой неукротимыми волнами напирали на дверь Ecole de Medecine,[45]
угрожая сбросить бюст Августа. А между тем я слышал, как и в моих соседях
дрогнула наполеоновская польская жилка. Вы, я думаю, помните слухи,
разнесшиеся в Париже по поводу отсрочки дня, назначенного для открытия
бульвара принца Евгения. Помнится, я читал об этом какую-то корреспонденцию
в одной из петербургских газет. Об этом заговорили в один прекрасный вечер,
часу в пятом, а часу в седьмом ко мне входит моя хозяйка, добрейшая и
честнейшая старуха, женщина весьма умная и осторожная, но крайняя
республиканка и демократка.

- Слышали? - говорит, а сама вся, вижу, в восторженной ажитации.

- Что такое?

- Подкопались под то место, где будет стоять император при открытии
бульвара, и подкатили восемь бочонков пороха.

Я было не верил.

- Нет, - уверяет, - это верно: потому и открытие бульвара отложено.

Вечером я был в кафе: там только об этом и шептались. Правда ли это
была или нет, я до сих пор ничего не знаю, да и узнать этого невозможно; но
что-то все эти толки о пороховой мине под императора очень скоро затихли, и
бульвар открылся совершенно благополучно. Единственным злополучием при этом
торжестве был арест нашего чудотвора Поля Ко-ча, учинившего при сем