"Владимир Личутин. Фармазон (Роман) " - читать интересную книгу автора

колоколить да пули пускать. Было про Герку-то сказали, что помер будто в
Мурманском, а нынче матке телеграмма: жив-здоров. И что за моду взяли?.."
Отвлеклась слегка, запела скороговоркой, голос глухой, вороний. Печь
еще не простыла за ночь, каленым духом обвевала, сумерками завешивала: лежи
да лежи. Какие заботы старому человеку, корочку пожевал - и сыт.

От венца молодую везут да приговаривают:
Уж как свекор говорит - вон медведицу везут.
А свекровка говорит - людоедицу везут.
Стары тетки говорят - не ткею, не прядею,
Да разорительницу.
Разорительницу да расточительницу...

"... Дурной сон, темный. Рыба тухлая - это к расстройству, к разговору
худому. И дух тяжелый, вот будто не во сне, а по правде. Это, поди, к
болезни. Как бы с Колюшкой чего не случилось. Может, и вправду с вином-то?
Ненасытный он на винцо. Хоть бы Зинка к рукам прибрала. И чего тянут,
прости, Господи..."

Шесть недель прошло, мне говорить можно:
Что медведица-то, батюшка, во сыром бору.
Людоедица-то, матушка, - свекровь во дому.
Вы золовушки да вы голубушки, сами замуж
Пойдете да таковы же будете.
Да вы деверья-соколы - ваши жены каковы...
Стары тетушки, сидите на печи, вовсю глядите.
Грозный муж привстал да на меня закричал.
Ты кричи не кричи, не боюсь я тебя,
я уйду от тебя.

"... Только злодей сну не верит. Во сне-то покажется, дак будто в руку
положит. Гришка-то к худу привиделся. Земля зачем-то, не хоронить ли
кого?.."
Тут застучало на крыльце, затопало, в двери загремело; легкий на ногу
человек спешил к Маланье, словно бы дурной вестник мчался вслед за недавним
сном. Потому торопливо, едва попадая ногою на приступок, снялась с печи,
накинула полушалок, открыла гостье. Зинка вошла робко, застыла у порога,
щурясь от света. Малаша мельком глянула на гостью и подумала: "Вот и сон в
руку".
- Ну что, Зина? Проходи, чего встала...
- Да вот, бежала мимо. Думаю, дай проведаю. Может, чего надо?
И они замолчали, вроде бы застигнутые разговором врасплох,
присматриваясь, как чужие. Малаша села в переднем углу, поникла:
простоволосая, в ночной рубахе и ватном заношенном лифе, она казалась вовсе
старой и неухоженной. Она сучила пальцами, шарила в натянутом на коленях
подоле, словно бы потеряла что, и тяжело, горестно смотрела в пол. По всей
пониклой, еще не разломавшейся от сна фигуре видно было, как трудно нынче
вставалось старенькой. Зинке бы заговорить сразу, облегчиться словами,
утешить душу, но каждый раз, взглядывая на Маланью, она отчего-то пугалась
ее и замыкалась, странно робея перед старухой. Хотя, казалось бы, чего