"Владимир Личутин. Беглец из рая (Роман)" - читать интересную книгу автора

как солнце в дому.
- Вон запел, соловьем залился, - засмеялась тихохонько, как ручей,
зажурчала мать, прикрывая ладонью рот, чтобы не вылетали крошки. - Хочешь,
значит, мяконького-то. Еще не засох на корню. Только ты, сынок, не тяни. Не
в папиньку ты, не в папиньку, - скинулась мать в воспоминания, неожиданные
для нее. - У того и присловье было в ходу: "Баба не лужа, хватит и для
мужа". Бегун был, Царство ему, потаковник, родного угла не знал, тепло не
хранил, ворота всегда нараспашку. Тихой был, смиреной, но падок до женщин.
Так и льнул, как пчелы на мед. Раз вел себя непутево, то и смерть нехороша
приключилась. Пил дак. Иль захлебнулся, иль удавился. Пришли к нему в избу,
один на острову жил, а он уж закоченел. Новая жена бросила, старая не
захотела приехать, а каково одному мужику? Не житье, а слезы одне. Ваш брат
говорит про нас: "Баба не человек, да и коза не скотина". А вы, мужичье, без
нас разве люди? От вас псом смердит...
- Отец красивый был?
- Обыкновенный мужчина. Мужик и мужик... - Ничто не отразилось при этих
словах на лице матери, даже мелкой зыби не качнулось в глазах от ветра
воспоминаний. Говорила ровно, как о давно отболевшем, о полузабытом
человеке, с коим когда-то пришлось делить постель.
- А что за женщины любили его? - домогался я, никогда не видавший отца.
Сколотный я был, случайно нажитой. Прежде мать Петруху своего никогда не
вспоминала, как бы выкинув его из сердца, его родня не признавала меня за
свою кровь, и я жил на белом свете случайно, по воле каприза судьбы, как бы
вытканный из солнечных лучей, пролившихся в материно лоно, и вот в ее
родильнице замесился, застряпался и по срокам выкатился на белый свет,
обличьем своим действительно напоминающий румяный пшеничный колоб.
- На войне мужиков перебили. А баба схочет, так и на редьку заскочит, -
с незамутненным лицом вспоминала мать, трудно вывязывая из крохотных
лоскутьев памяти облик хороводника, припоминала его особые отлички, что
приманивали к нему баб. - Может, и красивый был, кто знает. Кобель, дак.
- А ты любила его?
- А не любила бы, дак и ты бы не родился.
- А почему женщины кидали его? - Я выведывал, вытягивал из матери
сокровенное, словно бы предполагал в отцовой судьбе отыскать для себя уроки,
которых не избежать, но повторять бы не хотелось.
- Паша, - вдруг горько воскликнула мать, и без того тонкие сухие губы
сурово стянулись в нитку, а скуластое, темное, как бы выдубленное жизнью
лицо напряглось от раздражения. О, я хорошо знал эти минуты и старался Марье
Степановне не перечить. - Ведь гулял, дьявол, как ветер по соснам, как хорь
по курям... Нет-нет, я не похуляю его, - быстро поправилась, утерла концом
белого головного плата приотмякший рот. - Он так-то ничего... смиреной был
мужчина, кулаков не распускал, как другие, женщин не унижал. Наверное, и
словечко какое-то знал притягливое, коли бабы к нему льнули... Дуры тоже, ой
ли, дуры. Нас ведь только помани.
"Наверное, и словечко какое-то знал притягливое, коли бабы к нему
льнули". Я невольно повторял признание матери, покидая стол. И мог бы,
наверное, добавить: "Да умер-то без креста и покаяния..."
Кусок не лез в горло, да и сетования Марьюшки (как по-за глаза я
называл мать) - словно наждак для души и всякое доброрадное чувство, если и
возникнет вдруг у бобыля, изотрут в порошок.