"Владимир Личутин. Беглец из рая (Роман)" - читать интересную книгу автора

плотняку, что и твой черед не за горами, от судьбы не заслониться.
Казалось бы, Петровшина ныне, престольный праздник, никаких работ не
ведут, большой грех, до гробишки ли тут. Но покойник не ждет, особенно в
июльскую паруху... Значит, Славку-таксиста привезли из района... Склеили,
подмазали безунывного шоферюгу, который всегда хвалился, что начал рулить с
восьми лет и ходит по трассе под сто сорок, и вот, отчаюга, сыскал свою
смерть в четыре утра на пустынной сельской дороге. Откуда-то вынырнул
случайный грузовик, и Славка впаялся в него на своем "жигуленке", как
небесный метеор, только брызги разлетелись. А был краснощекий, губастый,
крикливый, грудь колесом. Каждую субботу прилетал из столицы, чтобы круто
накочегариться на раздолье; обгорелым круглым животом, бывало, елозит на
илистой отмели, как диковинный рыбий князь, после на карачках выползет на
берег, где на луговинке на пестрой скатерти разоставлена снедь с толпою
бутылок, и зовет всякого проходящего к столу грубым зычным голосом,
выкатывая рачьи темные глазенки. "Сколько же в нем неистребимого здоровья, -
каждый раз с грустью думал я, случайно угадывая на эту трапезу, и не в силах
отказаться, чтобы не получить под горячую руку "леща", невольно засиживался
в хмельной компании. - Сколько какой-то напрасной или излишней удали, словно
бы чугунную печку калят день-деньской, когда на зимнюю волю дверь нараспах.
Словно бы избыток себя хочет пустить в распыл, чтобы оставить в пользу
только разумную меру, годную для доживания отпущенных лет в ровном жару.
Собирался нынешней осенью лететь с любовницей в Турцию, в Анталию, на
тамошних пляжах покалить пузцо. И вот нет Славки, и Федор Зулус, прилетевший
из Воркуты, ладит ему последний тихий прислон. А ведь до ста лет хотел жить
человек, все приговаривал: я сердца не чую и давления не знаю, потому что я
живу, как хочу; ем, чего душенька желает, у меня-де на столе все есть, я
денег на жратву не считаю и пью, сколько душа принимает. Иль уснул в пути,
иль сердце лопнуло от перегрузок; счастливый умер, не успев смерть
распознать в лицо".
И без того редко на земле народом, и вот еще один жилец выпал и сразу
умертвил, невосполнимо изубыточил часть деревни. В городе подобного острого
чувства не возникает; там смерть поставлена на поток, люди уходят чередою,
по невидимому эскалатору опускаясь в небытие, но пространство вокруг тебя не
пустеет, оно по-прежнему заселено до эссенции, до густого варева, в котором
не провернуть ложкою. А здесь, в деревеньке, уход каждого заметен; вот так
дерево вековое, вдруг сраженное ветровалом, с грохотом падает, подминая
молодую поросль, и на том месте остается долго не зарастаемый прогал,
пока-то заплывет ямина, иссохнет задранная в небо выскеть, и истлеет,
замшится, уйдет в нети палое трупище...
Побежал народ с матери-земли, поскочил, и не столько от бедности, ибо
куда хуже живывали в двадцатом веке, но плодились, но выгоняли на белый свет
молодую поросль, не боясь туги и лихолетья, ибо детьми хотели заякорить себя
в людской памяти. Но заумирал ныне народ от тоски и печали, словно боится
угодить в новое тысячелетье, где будет править антихрист. Одной ногой
по-прежнему стоит на советском берегу, на котором в боях и с песнями
строился земной рай, жалея расстаться с ним как с последней надеждою на
миру, а другой ногою заступил в шаткую лодку, которую тянет прочь течением.
И назад вернуться не может человек на прежний, цветущий, как вспоминается,
берег, и заскочить в посудину не решается безвозвратно; вот так и мучается
враскоряку, надеясь, что лодку прижмет обратно к матери-земле. И оттого, что