"Владимир Личутин. Вознесение ("Раскол" #3) " - читать интересную книгу автора

немотствуют в темничках?.. Ты бы очнулся, батюшко Алексей Михайлович. У тела
матушки бездыханной, что завещала всех простить, пришел бы в ум, - вдруг
резко добавила боярыня. - Ино гляжу на тебя, а будто спишь. Не чуешь,
бедный, что на твоей главе беси уж гнездо свили, - досказала шепотом.
И призажмурилась в ожидании казни. Такой прыти от себя не знала. Эко
разнесло на дорожной колее, и вот опружило, и растерло саньми. И тело стало,
как лист баенный, как тощая речная камбалка, что и тени своей боится.
Переждала Федосья малость, приоткрыла глаза; царь покачивался перед нею с
пятки на носок, задумчиво жевал ус. Поостерегся, кулаком не ошавил промеж
глаз. А по заслугам-то и надо бы... Эх ты, тетка, налимий бок... И
показалось Федосье Прокопьевне, что в государевых зеницах скользнула веселая
искра и пропала. Да нет, помстилось: с чего Алексеюшке радоваться?
И вдруг такая благость накатила, как бы знойным июльским ветром
скружило голову. Засмеяться бы, запрокинув небу лицо, но грешно. За стеною
Марьюшка лежит во гробех, и душа ее безгрешная сторожит всякий чих. И
подумала Федосья Прокопьевна, зажимая греховные, какие-то кобыльи радости:
ну и пусть сронит каженик голову мою с плеч, как капустное ядро, иль в
костер живьем вкинет. Пусть!.. И от этой мысли легко стало, что наконец-то
перешла крайнюю засеку и теперь уже и бояться нечего; вот перекрыла себе все
дороги во Дворец и отныне на всяком совете синклита и черном соборе ее
клясть не устанут; но зато отворила нараспах пути во Спасение, и оттого так
вольно тоскующему сердцу. Объяснилась с великим господином, и осталось лишь
причаститься и собороваться...
- Не знаешь ты удержу, дура. В голове ветер, в промежье дым. Сатанина
ты, б... , - по-мужицки, презрительно сплюнул государь под ноги строптивице
и, холодно отстранясь, ну прямо обдав Федосью Прокопьевну стужею, вошел в
опочивальню.
Следом четверо стряпчих внесли дубовый гроб.
Федосья же устремилась вон из хором и сына вроде бы не заприметила.
Спустилась к переграде почти бегом, миновала вахту боярских детей, а спиною
все ждала окрика, тычка царева слуги. Сенные девки встретили госпожу,
набросили на плечи лисью шубу, надвинули на голову треух, подхватили под
локотки...
В Успенском кончалась полунощница; уже, звякнув, упал из проушины
железный запорный крюк, из притвора в полураспахнутую дверь пролился
изжелта-лимонный теплый свет; курчавый облак пара выскользнул на волю. И
вдруг что-то похожее на зависть горько колыхнулось в груди, и стало Федосье
так неприкаянно, жалобно и одиноко, что впору взвыть. Те богомольники, что
выходили со службы на паперть, были в груде, в скопе, в одной сходке, под
одной покрывальницей, под одной священнической епитрахилью, дышали одним
церковным воздухом, причащались от одного святого хлебца, испивали одного
винца; и лишь она, боярыня Морозова, порастеряв в пути всех близких по
подвигу единоверцев, осталась нынче совсем одна, как бесплодная смоковница
средь знойной пустыни, полной гадов, и ни капли живой влаги не сыщется,
чтобы напоить тоскующее сердце. Ведь когда душа полна светлой любви, то и
хрустящих акрид хватит, чтобы напитать грешные телеса...
На Ивановской горел в ночи костер, шатались тени, сторожа, звеня
бердышами, грелись, с хрустом перетаптывались на подмерзшем снегу. Московки
спешили домой, одна, вроде бы знакомая обличьем, вдруг обернулась и с
неожиданной злобой выплеснула прямо в лицо боярыне: