"Владимир Личутин. Вознесение ("Раскол" #3) " - читать интересную книгу автора

сердешную. Словно бы льдом обложили Марьюшку с макушки до пяток, так стало
студно ей. И поняла тут христовенькая, что часы осталось ей жить.
- Может, детей позвать? - спросил царь, невольно отхватился от сохи и
вытаился из-за полога.
- Нет-нет, - спохватилась Марья Ильинична, приподнялась в подушках,
выпростала из одеяльницы покатые полные плечи, прикрытые полотняной
сорочкой. - Согрей меня, Алексей Михайлович. Муж богоданный, может, и сглупа
что примолвила... Морозит, ишь ли, всю, а внутри жар баенный. Спеклася, как
сдобная перепеча... Князинька мой, я была тебе женою верною, любила тебя,
мое счастие. И ты пас меня без острастки, с охотою. Уж не похулю. Уж тут
тебя не ославить, и помнить буду и по скончании века, и ждать Тамотки стану.
Куда деться, милый? Куда мне деваться без тебя, Алексеюшко?! - вдруг
вскричала государыня истлевающим нутряным голосом, едва распахивая жеваные в
родильных муках белесые губы. - Не смотри на меня! Ой и страшная я! Вели,
батюшко, гасить свет. К чему свет? От лампадок глаза щемит, водою смертной
заливает...
Но не успел Алексей Михайлович и рта раскрыть, как что-то сдвинулось в
государыне, будто махнули по лицу колонковой кистью, и по впалым щекам из
серебряного бочоночка мазнули румян. Ах, да то ангел прилетел, прощаться
пора. Марьюшка оживела, стала вовсе юной обличьем, будто на нее снизошла
благая весть, дарующая долгой жизни; царица сшевельнулась в подушках,
пытаясь приотодвинуть растекшееся беспомощное тело и уступить место. Ей
казалось, что богоданный стоит где-то за тыщу поприщ от нее и не слышит
сердечного зова. А государь действительно застыл истуканом у приступки,
плечи, прикрытые лиловой епанчою, сникли, отекшие ноги налились свинцом;
Алексею Михайловичу хотелось присесть, невидимая сила притягивала его к
постели. Царь прислушался, ему почудилось, что в сенях хихикнула
постельница; в неплотно притворенную дверь сквозило, стоявший у порога в
медном коробье цветной ночник, недоправленный мовницей, угасал, пламя свечи
меркло, заливалось воском... Все творилось вокруг государя как-то не
по-Божески, по воле распустихи, злой молвы, сглазу и напуску; позавидовали
лихие супостаты государеву счастию и взгромоздили на его дороге медяную
гору, кою не обойти, не объехать... Надо комнатным боярыням дать встряски,
чтоб не забывались: вишь вот, двери полы и всякому обавнику в опочиваленку
прямой путь.
- Алеша, где-ка ты? - вдруг простонала царица потерянно, замрелое тело
снова выгнулось рыбкою, подпруживая дыханье, и взялось крупной дрожью;
Марьюшке показалось, что ее развалили саблей наполы, в подброшье у самой
родильницы стало так тяжко, словно насовали туда дресвяных окатных каменьев,
раскаленных в печи.
- Тут я, матушка, - прошептал царь. - И взаправду, знать, ты взялась
болеть?
Алексей Михайлович грузно поднялся по ступенькам к ложу, откинул
кисейный полог и с охотою опустился на край пуховой постели, стараясь не
утонуть в ней; что-то подтолкнуло царя, и он, скидывая всякую чинность,
порывисто принагнулся к жене, слепо нашаривая напухшие губы. Они оказались
холодны, неотзывчивы и шершавы, как бы осыпанные дробным пашеном. Но царь
пересилил мгновенную брезгливость, подтыкнул ладони под сголовьице,
приподнял голову Марьюшки, прижал к груди.
- Але-ша, ой, Але-ша-а, - повторяла царица, уливаясь кроткими