"Владимир Лидин. Рассказы о двадцатом годе " - читать интересную книгу автора

за стеклом посидеть европейцем, на Азию поглядеть: как спешит в
шапках-уханках. Раньше в кинематографе под музыку все страны изъездишь,
сквозь туннели проскочишь,- а теперь и осталось только: после чая
морковного, по таблице сине-зелёной, разграфлённой, из Мексики прямо в
Голландию. Королева Нидерландская, статная, дородная; в порту амстердамском
пароходы стоят, мускус выгружают, корицу; голландцы все с трубками ходят;
женщины в чепцах; рыбой пахнет; на рынке рыбы лежат синеватые, ртами ещё
шевелят, жабрами розовыми пышут. Сыр голландский кругами лежит, ходишь себе
из пристани в город, сосёшь трубку, башмаками деревянными постукиваешь. Из
Амстердама на юг в Антверпен - уж в полночь: в полночь сразу сон тёплый,
мглистый; дальше плывёшь из Антверпена в Гамбург, по морю Северному: пароход
шведский, капитан бритый, волна сизая с отливом голубоватым.
Сосед слева от политэкономики совсем отощал, слёг, шинелью накрылся,
глазами чёрными по стене водит. Стася пожалела, чай ему кипятила, старое
одеяло поверх шинели накинула, комнату его вымела, окурки, газеты; штаны
кожаные на гвоздик повесила, паутину смахнула. Вечером у постели села,
сказала:
- Здоровым надо бисти... читать надо мало, на людей смотреть много...
И не то от заботы о человеке, не то от жизни своей безлюбой,- но только
брови не свела мрачно, сидела у постели, как женщина простая, кудряшек не
подвила, щёку кулачком подпёрла. Лежал тот темноглазый, скуластый, жизнью
замученный, но тоже человек простой, сильный, мужчина крепкий. И так ли уж
повелось испокон веков, или есть такая игра вековечная: но глядела та на
него и жалостью полнилась, и глядел тот на неё - и не то что о политэкономии
своей, а и вовсе обо всём забыл: смотрел, как шевелятся руки проворные, чай
кипятят, подушку взбивают,- да вдруг руку эту забрал в свою большущую, к
губам поднёс, да как забубнит прямо во весь голос: очень по ласке
соскучился. Стася набубниться ему дала, сама в сторонку всплакнула - и сразу
по-женски с вечера того свою жизнь повернула: как тот поднялся, оправился,
ножницы принесла, вихры его сбившиеся состригла, бороду сбрить велела. Как
бороду сбрил, сразу посветлел, мужчина оказался статный, жизнью только
придавленный. Стася его к себе провела, насупротив посадила, складочки на
коленях расправила, сказала:
- Ви один ести, и я один ести... вдвоем легчей бисти,- тот вдруг руку
Стасину взял, в глаза её посмотрел, руку худую, в кольцах, всем о счастье
гадавшую, никому не нужную - в своей сжал, губами коснулся. Стася стриженую
его голову к себе прижала, всплакнула,- поднялась решительная; жизнь тяжёлую
его облегчить решила, чтобы не сох над политэкономией.
Асикрит Асикритыч под праздник из отдела не спеша возвращался. Под
весну с крыш капало, грязь была золотая, небо синее. Шёл, под очками глаза
щурил, пальто зимнее, пыльное, на плечах тяжело нёс. На площади, под солнцем
февральским, Европа огнедышащая - автобус красный стоял, вывеска висела
сбоку. Асикрит Асикритыч глаз прищурил, подходил ближе - Европу вблизи
оглядеть, видит: входит но ступенькам народ, на места рассаживается, а на
вывеске обозначено: всякий гражданин может проехать, один конец - одна цена,
полконца - половина. Асикрит Асикритыч очки снял, без очков прочёл, за грудь
подержался, воздуху набрал, за ручки взялся. Никто прочь не гнал,- старик
сказал сзади: - Поскорее, гражданин.- Внутрь влез, в креслице у окна
опустился. Сидит, в стекло смотрит: спешит Азия, по делам своим торопится,-
впереди позвонили, тронулась Европа, поплыла, покачиваясь, гудком народ