"Томас Лиготти. Эта тень, эта тьма (Сб. "Число зверя")" - читать интересную книгу автора

коридора, сам же врач вместе с сестрой удалился в противоположном
направлении. Все время, пока Гроссфогель лежал на этой каталке среди теней
этой скроенной на скорую руку больнички, я стоял подле него. Была уже
глубокая ночь, и стоны Гроссфогеля заметно поутихли, но для того лишь,
чтобы смениться тем, что в тот момент я принял за прерывистый бред. В
течение этой бредовой декламации художник несколько раз упомянул какую-то
"всепроникающую тень". Я сказал ему, что дело в скверном освещении
коридора, и собственные слова показались мне несколько бредовыми из-за
усталости, вызванной событиями этого вечера и в галерее, и в этой паршивой
больничке. Но Гроссфогель - в бреду, я полагаю, - только обводил коридор
взглядом, словно не видел, что я стою там, и не слышал моих обращенных к
нему слов. Тем не менее он прижал ладони к ушам, словно оберегая их от
какого-то мучительного оглушающего звука. Потом я просто стоял там и
слушал бормотание Гроссфогеля, никак не откликаясь на его бредовые и все
более усложненные фразы о "всепроникающей тени, которая вынуждает предметы
быть тем, чем они не являются", а затем (позднее) о "вседвижущей тьме,
которая вынуждает предметы делать то, чего они не делают".
Послушав Гроссфогеля так примерно с час, я заметил, что врач и сестра
стоят почти вплотную друг к другу в дальнем конце этого темного коридора.
Они, казалось, очень долго совещались и очень часто то по отдельности, то
вместе поглядывали туда, где я стоял рядом с распростертым на каталке и
бормочущим Гроссфогелем, гадая, долго ли еще они будут продолжать эту
медицинскую шараду, эту больничную пантомиму, пока художник лежит тут,
стонет и все чаще бормочет что-то про тень и тьму. Возможно, я на минуту,
стоя, задремал, так как внезапно сестра очутилась передо мной, а врач
исчез. В мрачном сумраке коридора белая униформа сестры словно светилась.
- Можете теперь вернуться домой, - сказала она мне. - Вашего друга
примут в больницу.
После этого она покатила Гроссфогеля к лифту в конце коридора. Едва
она приблизилась к дверям лифта, как они быстро и бесшумно раздвинулись,
озарив темный коридор ярчайшим светом. Когда они разошлись до конца, я
увидел, что в кабине стоит врач. Он потянул каталку в сияние кабины, а
сестра подтолкнула ее сзади. Едва все они оказались внутри, как двери
бесшумно сомкнулись, и коридор, в котором все еще стоял я, снова заполнили
тени, словно бы более густые, чем раньше.
На следующий день я посетил Гроссфогеля в больнице. Его поместили в
маленькую отдельную палату в дальнем углу верхнего этажа. Пока я шел к его
палате, номер которой получил в справочной, мне показалось, что все
остальные палаты на этом этаже пустуют. Только когда я увидел нужный номер
и заглянул внутрь, моим глазам предстала занятая кровать, и внушительно
занятая, так как Гроссфогель был весьма корпулентен, и ему потребовались
вся длина и ширина старого продавленного матраса. Он выглядел настоящим
великаном на этом маленьком казенном матрасе, в этой комнатушке без окон.
Мне еле удалось втиснуться между стеной и кроватью художника, который
словно бы продолжал бредить, как накануне ночью. Не было никаких
признаков, что он заметил мое присутствие, хотя из-за тесноты я чуть ли не
лежал на нем. Даже, когда я несколько раз назвал его по имени, его
слезящиеся глаза не обратились на меня. Однако, едва я начал пятиться от
кровати, как к моему изумлению Гроссфогель ухватил меня за плечо огромной
левой рукой, той самой, которой он писал и рисовал творения, выставленные