"Томас Лиготти. Эта тень, эта тьма (Сб. "Число зверя")" - читать интересную книгу автора

Гроссфогеля". Тем не менее из-за обстоятельств, связанных как с прошлой,
так и с предстоящей выставкой, сразу же все было окружено туманом
бредовых, а порой и жутковатых сплетен. Такое развитие событий вполне
отвечало натуре тех, кто составлял этот кружок сомнительных (не говоря уж
о сумбурных) художников и интеллектуалов, в котором я нежданно занял
центральное место. В конце-то концов это я отвез Гроссфогеля в больницу
после его обморока на выставке его работ, и именно больница - уже, как я
узнал, обладавшая странной репутацией, - мрачно маячила в тумане сплетен и
предположений, сгустившемся вокруг предстоящей выставки Гроссфогеля.
Намекали даже на особые процедуры и медикаментацию, которым подвергся
художник за краткое пребывание там (чем объяснялось его непонятное
исчезновение и последовавшее возвращение) для достижения того, что по
мнению многих должно было оказаться "художественным провидением". Вне
сомнения, именно эти ожидания, эта отчаянная надежда на нечто потрясающей
новизны и ослепляющего блеска, которые некоторым индивидам со слишком
горячечным воображением мнились, как прорыв за пределы чистой эстетики и
понудили многих в нашем кружке принять неортодоксальную природу следующей
выставки Гроссфогеля, а также объяснило эмоциональное ощущение
обманутости, поджидавшее тех из нас, кто пришел на открытие выставки.
И, сказать правду, произошедшее в галерее в тот вечер ничем не
напоминало открытия выставок, привычные нам: стены и пол галерей
оставались такими же пустыми, какими стали после того, как Гроссфогель
приехал в "пикапчике" и увез все свои работы со своей прежней выставки,
тогда как новая, как мы скоро узнали, приехав туда, должна была открыться
в небольшой комнате в глубине складского помещения. Далее: с нас взяли
солидную плату за вход в эту маленькую заднюю комнату, освещенную лишь
несколькими очень слабыми лампочками, кое-где свисавшими на шнурах с
потолка. Одна покачивалась в углу комнаты над столиком, накрытым обрывком
простыни, под которым что-то крутилось. От этого угла с тусклой лампочкой
и столиком под обрывком простыни расходились полукружья кое-как
расставленных складных стульев. Эти неудобные стулья в конце концов были
заняты теми из нас (всего десяток с небольшим), кто был готов уплатить
солидную сумму за право увидеть то, что больше смахивало на незатейливый
театр одного актера, чем на художественную выставку. Я слышал, как миссис
Анджела на стуле позади меня снова и снова повторяла сидевшим рядом: "Что
происходит, черт подери?" В конце концов она наклонилась ко мне со словами:
- Что еще затеял Гроссфогель? Я слышала, что с тех пор, как он вышел
из больницы, его до одурения пичкали всякой дрянью.
Тем не менее художник, казалось, был в ясном уме и твердой памяти,
когда минуту-другую спустя, он прошел между кое-как расставленными
стульями и встал рядом со столиком, накрытым обрывком простыни, над
которым покачивалась тусклая лампочка. В тесноте задней комнаты картинной
галереи корпулентный Гроссфогель выглядел почти великаном - точно так же,
как он выглядел, когда лежал на казенном матрасе в своей отдельной палате.
Даже его голос, который обычно бывал негромким, почти шепчущим, казалось,
усилился, когда он обратился к нам.
- Благодарю вас всех за то, что вы пришли сюда сегодня, - начал он. -
Много времени это не займет. Мне нужно сказать вам совсем немного, и мне
хотелось бы кое-что вам показать. Право же, поистине чудо, что я стою
здесь и говорю с вами вот так. Не столь давно, как некоторые из вас,