"Альберт Анатольевич Лиханов. Детская библиотека " - читать интересную книгу автора

На столе в комнатушке лежали драные-передраные книги, и мне
надлежало, пользуясь клеем, пачкой папиросной бумаги, чистой тетрадкой,
откуда разрешалось отрезать нужные полосы, газетами и цветными
карандашами, склеивать рваные страницы, прикреплять к серединке
оторванные, укреплять корешок и обложку, а потом оборачивать книгу в
газету, на которую следовало приклеить кусок чистой бумаги с красиво,
печатными буквами, написанными названием и фамилией автора.
Одетую мной книгу Житкова "Что я видел" Татьяна Львовна признала
образцовой, и я, уединившись в библиотечных кулисах, множил, вдохновленный
похвалой, свои образцы. Благоговейная тишина и запахи книг и клея
оказывали на меня магическое действие. На моем счету числилось пока что
ничтожно мало прочитанного, зато всякий раз именно в этой тишине книжные
герои оживали, и не только! Не дома, где мне никто не мешал, не в школе,
где всегда в изобилии приходят посторонние мысли, не по дороге домой или
из дому, когда у всякого человека есть множество способов подумать о
разных разностях, а вот именно здесь, в тишине закутка, со счастливой
охотой, точно играя в поддавки, ярко и зримо представали передо мной
яркие, расцвеченные, ожившие сцены, и я превращался в самых неожиданных
героев.
Кем я только не был!
И Филипком из рассказа графа Льва Толстого, правда, я при этом
замечательно и с выражением умел читать, и, когда учитель в рассказе
предлагал мне открыть букварь, я с выражением шпарил все слова подряд, без
ошибок, приводя в недоумение и ребят в классе, и учителя, и, наверное,
самого графа, потому что весь его рассказ по моей воле поразительно
менялся. Я улыбался - и въявь, и в своем воображении, будучи маленьким
Филипком, - утирал мокрый от волнения лоб большой шапкой, нарисованной на
картинке, и вообще поражал воображение присутствующих.
Конечно, я представлял себя царевичем, сыном Гвидона, и опять менял
действие сказки Пушкина, потому как поступал, на мой взгляд, разумнее:
тяпнув в нос или в щеку сватью и бабу Бабариху, я прилетал к отцу,
оборачивался самим собой и объяснял неразумному, хоть и доброму, Гвидону,
что к чему в этой затянувшейся истории.
Или я был Гаврошем и свистел, издеваясь над солдатами, на самом верху
баррикады. Я отбивал чечетку на каком-то старом табурете, показывал нос
врагам, а пули жужжали рядом, и ни одна из них не могла задеть меня,
потому что этого не хотел я, и меня не убивали, как Гавроша, нет, я
отступал вместе с последними коммунарами, прятался в проходных дворах,
потом садился на судно, которое шло в Ленинград, а дальше, поездом, ехал в
родной город и оказывался здесь, в библиотеке, точнее, в библиотечном
закутке, и от меня еще пахло порохом парижских сражений.
Сочиняя исправленные сюжеты, я замирал, глаза мои, наверное,
останавливались, потому что, если фантазия накатывала на меня при
свидетелях, я перехватывал их удивленные взгляды, может, еще и рот у меня
открывался, кто знает, и слюнка текла, - одним словом, воображая, я не
только оказывался в другой жизни, но еще и уходил из этой. И чтобы
окружающие не таращились на меня, я предпочитал оставаться совершенно
один, как тут, в закутке.
Если бы это всегда удавалось! Но нет, как назло и вечно не вовремя
являлась Светка в сопровождении девчонок, и худшие мои опасения