"Марио Варгас Льоса. Кто убил Паломино Молеро?" - читать интересную книгу автора

домом - наверно, вышла подышать вечерней прохладой. Дверь в глинобитную
лачугу была открыта, и керосиновая лампа освещала убогое убранство:
продранные соломенные стулья, стол, ларь, служивший, должно быть, буфетом.
На стене висела цветная фотография. "Паломино", - сообразил Литума.
- Вечер добрый, - произнес он, подойдя ближе. Женщина - она была
босиком и в том же черном платье, в котором он ее видел утром в полиции, -
ответила вполголоса и взглянула на Литуму, явно не узнавая его. Неподалеку,
ворча и взлаивая, возились тощие псы. Откуда-то донесся гитарный перебор.
- Не позволите ли перемолвиться с вами словом, донья Асунта? - со всей
почтительностью спросил Литума. - Я насчет вашего сына Паломино.
В полумраке он едва различал ее морщинистое лицо, недоверчивые глаза
под набрякшими веками. Всегда ли у нее были такие глаза или опухли от
бесконечных слез, пролитых за последние дни?
- Не узнаете? Я - Литума, полицейский из Талары. Мы с лейтенантом
Сильвой снимали с вас показания. Помните?
Женщина что-то невнятно пробормотала и перекрестилась. Литума увидел,
что она с трудом поднимается на ноги и идет в дом, неся тарелку с
кукурузными зернами и скамеечку. Он двинулся следом, шагнув через порог,
снял фуражку. Мысль о том, что он находится под отчим кровом убитого юноши,
волновала и угнетала его. Литума явился сюда не по приказу свыше, а по
собственному почину, так что пенять надо было на себя.
- Нашли ее? - спросила женщина, и голос ее дрожал и пресекался, как во
время допроса в Таларе. Она опустилась на стул и, видя, что Литума глядит на
нее непонимающе, повторила громче: - Гитару сыночка моего? Нашли?
- Еще нет, - ответил Литума, вспомнив, что на допросе донья Асунта,
отвечая на вопросы лейтенанта и заливаясь слезами, настойчиво требовала
отдать ей гитару убитого. Однако, когда она ушла, они оба тотчас забыли об
этом. - Да вы не тревожьтесь. Разыщем непременно, я вам ее самолично
доставлю.
Женщина снова перекрестилась, словно отгоняя нечистого. "Я ей напоминаю
о ее беде", - подумал Литума.
- Хотел ведь он тут ее оставить, а я говорила "унеси, унеси", -
нараспев заговорила она, кривя беззубый рот. - "Нет, мама, на службе играть
мне некогда, и держать ее мне там негде. Пусть здесь лежит, приду в
увольнение, поиграю". А я ему: "Забери ее, сынок, пусть она с тобой будет,
все веселей, подыграешь себе, как станешь петь. Не разлучайся со своей
любимицей, Паломино". Аи, бедный мой сыночек!..
Она заплакала навзрыд, и Литума снова пожалел, что своим приходом
растравил ей рану. Смущенно почесываясь, он забормотал какие-то слова
утешения, пытаясь справиться с неловкостью, уселся на стул. Да, на
фотографии был Паломино после первого причастия. Литума долго смотрел на
удлиненное, худое лицо смуглого, тщательно причесанного мальчика в белом
костюмчике, с ладанкой на груди, со свечой в правой руке и с молитвенником -
в левой. Фотограф подкрасил на снимке щеки и губы. Какой восторг застыл в
глазах этого заморыша - точно сам Христос-младенец предстал ему.
- Он уж и тогда на диво хорошо пел, - произнесла донья Асунта, указывая
на снимок. - Падре Гарсия его одного позвал петь в церковном хоре. Люди ему
хлопали прямо посреди службы.
- Да, все говорят, голос был редкостный, - заметил Литума. - Как знать,
может, из него вышел бы настоящий артист - пел бы по радио, ездил бы по