"Михаил Литов. Кто как смог " - читать интересную книгу автора

более или менее толстым кошельком и связкой самых любимых книг. Он и зажил
здесь спокойно, и все шло наилучшим порядком, пока бесовская игла не
соткала искушения. Тогда Север Глаголев вгляделся в полюбившийся ему город
с некоторым возбуждением и страхом.
Мимо его окошка прошлепал глубокий, настоящий старик. Север
разговорился с ним, восклицая:
- Дедушка! Как же вы живете при такой-то ветхости?
Старик смеялся целым оркестром, звуки шли из заменявшего губы и рот
провала, из круглых дыр носа, даже из его ушей что-то валило, окутываясь
похожим на табачный дымком.
- Живется! - объяснил он кратко.
- Я еще художник, не сдаюсь. Поэтому мне творческая энергия
обеспечивает силу и жажду жизни. Творчество - это и есть слияние
божественного и человеческого, - веско устроил философию Север Глаголев.
Скрывая свои реальные беды, нищету и неухоженность, старик не без
игры и карикатуры потребовал у своего юного собеседника клятву, что он,
вопреки своим унылым настроениям, не сделает над собой ничего жуткого и
богопротивного. Север понял, что это городской сумасшедший, и не осудил, а
полюбил себя за то, что вот так ненароком заговорил с ним. Старик же
принялся показывать наготу, штришками ребер намеченную худобу, изумленную
сутулость, как на старинных изображениях блаженных. Север невольно повторял
кое-что за ним, пораженный мыслью, что если взглянуть на жизнь как на жизнь
вообще, как на что-то, дающее приют и ему, и такому старику, то в ней ясно
открываются большие и даже невероятные возможности. Но и в ту минуту, когда
они творили странную пантомиму на пыльной летней улице, у старика все
отлично получалось и даже много полезного откладывалось на будущее, ибо
опять и опять некие хрустальные воды смывали с него давно развеянные грехи
прошлого, а у его молодого напарника выходила одна лишь бессильная
нелепица. Китежа еще не видал, вынес приговор старик, но не суровый и
окончательный, а только как бы намекающий, дарующий Северу серьезный и
умный совет.
Хотя Северу нет и сорока, он чрезмерно вытерт. Сознавая свою
изношенность, грустно и вяло вертясь в длинношеем тщедушестве, он иногда
даже говорил, что и женщины ему попадались как наждак, и приключения бывали
такие, что он вытискивался из них как из-под ножей, жутко оголенным и с
вытаращенными от испуга глазами. Так Север брал на себя некую
таинственность, но, делая эти намеки на исключительность своего прошлого,
он нынче уже словно оставил всякие претензии на особое будущее и зажил в
домике у подножия общегородского холма тихой жизнью отшельника и не
преуспевающего, но и не бедствующего художника. Удивительно было при этом,
что его знал, кажется, весь город. Куда бы ни направлялся Север, везде у
монастырских стен и белых высоких колоколен его провожали смеющимися
узнаванием глазами и обязательно встречался человек, который вскидывал руки
и восклицал: а, Север, ты ли это?! Возможно, так было оттого, что существо
Севера впало в пронзительную невзрачность и даже казалось нагим в своих
таинственных бедах, однако на облике его лежали, как покров
сверхъестественного происхождения, необыкновенно глубокие, печальные,
измученные глаза.
Ничем из того, что можно было вообразить по таким глазам, не
мучаясь, Север вместе с тем действительно мучился вопросом, который всякому