"Михаил Литов. Середина июля " - читать интересную книгу автора

настоящей возможности, тем более у людей посторонних всему этому чуду,
непосвященных. А когда требовалось что-нибудь для укрепления святой,
просветленной жизни, в нем явной, а в иных намечавшейся, когда приходили
радикально спрашивать его или когда в нем самом пробуждалась надобность
высказаться, Ипполит Федорович слабой, как будто бледной и чахлой, как и
весь он сам, походкой выбирался к столу и скромно подновлял силы организма,
или, может быть, сначала говорил, а уже потом съедал ломтик-другой от
плодов земли.
- Приходящие плачут, уходящие тихо радуются, - высказывался Ипполит
Федорович, особенно склонный к афоризмам в последние дни своей
необыкновенной жизни. - На земле бытие немногим просторнее материнской
утробы. Что вы искали и что обрели? Говорю вам: полетайте-поспешайте за
гроб из белого дня как черные птицы и как белые птицы будете летать за
гробом во тьме вечной.
Его жизнь уже висела на волоске, и он мог бы тихо радоваться, если б
это знал. Как ни старались оберегавшие его старушки, мерзость насмешничанья
все же настигла Ипполита Федоровича:
- Говоришь, земная жизнь бессмыслена, - язвили его беспорядочно,
бестолково осведомленные насмешники, изгибаясь в кривые зеркала, - а стало
быть, и все дела человеческие лишены смысла... не так ли? Но ты же
воскрешение мыслишь по Федорову и все его способы отдаешь не в чьи-нибудь,
а именно человеческие руки, потому как ты человек образованный, без
предрассудков... Как же, по-твоему, в таком случае в воскресшем будет
какая-то осмысленность, если все выходит из бессмыслицы и через
бессмыслицу?
Для младенчествующего и не очень старого старца, действительно кое-что
прихватившего от федоровской ученой молитвы, такие толковища были чуждой
схоластикой, и он не ведал ответа. Не отвечая, катаясь перед насмешниками в
вялости, как пресытившаяся муха, он лишь сердцем еще плел паутинку своей
невразумительной судьбы, а затем вдруг явился, впервые за все дни своего
земного странствования, смертельно пьяным, ибо его наполнили по самую по
завязку зарвавшиеся в своем комическом преподавании уроков реализма
оппоненты.
- А вот теперь он тленный и бренный, - думали они и кричали в его
распадающееся существо: - Теперь-то скажи нам, открой, просвети нас,
недомысливших чего-то: неужто пьяного пьяным и воскрешают и он пьяным живет
в иных мирах? Если так, мы с дорогой душой, хоть сию минуту...
Трудно было Ипполиту Федоровичу в пугающей незнакомости опьянения
справляться с притчевым характером его существования. Рассказывают, даже
отчасти бедокурил, неуправляемый. В конце концов был угрюмо брошен, сильно
потерялся, очнулся же он в участке, слабый и беззащитный; все кружилось,
колебалось перед мутящимся взором. Но с чего бы кружиться казенности
участка? Нет, пошатнулось его собственное внутреннее содержание. Умирая
(ветрогонцем ли?), Ипполит Федорович с недоумением оглядел решетки, тесную
камеру, каких-то обветшалых людей, спавших на деревянном возвышении
вповалку, запрокидываясь друг на друга, он не сразу, но понял, что тоже
находится в этой людской куче, неведомо для чего задуманной Богом, и ему
сделалось нестерпимо и суетно страшно. Не иначе как дикое, неслыханное
насилие произошло над людьми, и они упали здесь крошевом и, может быть,
умирают, уже, может быть, умерли. Еще страшнее стало ему, когда он