"Михаил Литов. Угличское дело " - читать интересную книгу автора

умело сосредоточился на самом себе, на предположениях о будущем, в котором
он, занявшись угличским происхождением подменного мальчика и казненной
женщины, печально и бесславно утратит статус ученого, и стал мучиться этим
с такой безоговорочной самостоятельностью, словно никакого незнакомца,
обрекшего его на эти мучения, и не было на свете.
Теперь дело было не в том, что Москва обманом и преступлением выиграла
состязание с Угличем, иначе сказать, тут уже выставлялось на первый план не
прошлое, поддающееся исследованию, а настоящее и, следовательно, нечто
общее, всегдашнее, и мало того, что Москва в свете этого нового распорядка
представала огромной до невероятия, а Углич - крошечным и слабым, нет, еще
и чудовищной, зловещей и едва ли постижимой умом виделась эта огромность
Москвы. Теперь ведь и выживший царевич, на которого исследователь,
переселившись душой в прошлое, некоторым образом возлагал свои угличские
надежды в неком гипотетическом, возможном в пределах его научной работы
будущем, оказывался спасшимся и взявшим трон за счет гибели другого
мальчика, положившего свои кости в основание его успеха и счастья. Все
опутывалось измышлением, понадобившимся истории для осуществления
единственной цели - возвести на трон преступника, окровавленного
счастливца. И в этой драме каждый играл прочно исчисленную роль: либо
убийцы, либо жертвы. И пример возросшей, тучной Москвы доказывает, что
убийцы всегда играют свою роль успешнее, как пример отощавшего, заглохшего
Углича определенно ставит жертв в разряд вечно проигрывающих и унижаемых.
Уже видел Павел, что ему отводится роль беспомощного человека и, что бы он
ни делал и до каких умствований ни восходил, из этой роли ему не выбиться.
Прошло несколько дней в бездеятельности, в утрате ориентиров.
Капитальные труды историков, касавшихся угличской загадки, те радикальные
решения вопроса о жизни и смерти царевича Димитрия, которые они внедряли в
сознание читателей, все это больше не помогало, не служило подспорьем, не
выталкивало на просторы более или менее самостоятельного розыска, а своего
словно и не осталось ничего. Павел не спешил уничтожать свой труд и даже
по-настоящему не разочаровался в нем, но и притронуться к нему в сущности
не смел, полагая, что неразрешимая проблема неизвестного мальчика и
женщины-потешницы разрушает всю достигнутую в нем стройность, разрушает его
основы, вносит сумятицу и хаос. Проблему можно было разрешить разве что
криком, в каком-то смысле даже голословным, да, ее действительно только и
оставалось решать что тощим и жалобным криком несостоявшегося, несбывшегося
величия Углича, криком о несправедливости мира. Но Павел, слишком подробно
ощущавший себя, свою плоть и ее потребности, всю ту материальность своего
живота, который и при внешнем аскетизме существования его обладателя нагло,
как у какого-нибудь сбрендившего от уверенной бездумности старика,
разрастался в явный животик, в символ упитанности, до подобного не хотел
или даже не мог опускаться.
Однако в себе этот крик он чувствовал и слышал; пытался его подавить,
но не удавалось. Тоненько и жалко пропискивал в нем голосок, курился дымком
над внутренними руинами, обозначающими поражение и бессилие. Неужели это
ум, разум мой так пищит? - недоумевал Павел, оторопело вслушиваясь. Ведь не
могло того статься, чтоб разрушилась и с пораженческой грубостью закричала
душа, она ведь все та же, исполненная тех же желаний и страстей. А разум,
он все равно что механизм, ему и впору доходить до усталости и терпеть
крушение, он-то, наверное, и скрежещет там, внутри, обрушившись в душу и