"Михаил Литов. Угличское дело " - читать интересную книгу автора

разваливаясь, и гул этой катастрофы, гаснущий в тепле души, и доносится до
внешнего слуха ничтожным скулением. Сожалеть ли, что это произошло? Жалеть
ли погибающий разум? В нем ли талант, гений? В нем ли поселяется и
действует Бог? Пожалуй, разум заменим: погиб один - явится другой, более
крепкий, серьезный, значительный. Нет, не в нем гений и Бог, они в душе,
ибо она жива и ничем не похожа на машину.
Но откуда же эта слабость, это бессилие? Этак подавило крушение с его
летящими во все стороны обломками, что до полной оторопи осознал свою
беспомощность? Это только физическая боль, естественная при гибели металла,
машины, - не нравственная, какая была бы, когда б случилось оступиться
душе? Павел недоумевал. Он бродил по улицам города, заходил в кремль,
смотрел на храмы и на княжеский дворец, разыгрывал картины того, как все
произошло с царевичем или с неким подменным мальчиком, и пытался вернуться
к уверенности недавних дней, к былым основам, к фундаментам, на которых он
непоколебимо стоял, учено озирая прошлое и настоящее родной земли. Но
уверенность не возвращалась, и основы Бог знает куда подевались. Порой
доходило до того, что Павел вдруг переставал понимать, что, собственно, с
ним случилось, что именно сделалось причиной его исследовательского
провала, и тогда он, продолжая блуждать словно в бреду, начинал как бы
между прочим мыслить и анализировать - как если бы в нем уже выстроился и
приступил к работе новый разум, удачно и своевременно заменивший прежний.
Он солидно, обеспеченным господином и желанным гостем, входил в кафе или
ресторан, заказывал большой обед, пил водку, а в это время его умственный
взор внимательно пробегал по уже приготовленным и хранящимся в письменном
столе страницам его труда и с хорошей, созидательной твердостью достигал
самых окраин последнего, помеченных роковой близостью к необходимости
ответить на вопрос, кто же оказался в гробу вместо царевича. Тут-то опять
разверзалась пропасть. Что это за необходимость, Павел словно не ведал, но
она была, она висела над ним дамокловым мечом. А ведь на вопрос не было
ответа. История покрыла его мраком. Ни один историк не ответит на этот
вопрос. Но Павел знал глубоким и ужасным знанием: если не ответит он, ему
суждено навсегда остаться мелким провинциальным историографом, уездным
писакой, только что не деревенским дурачком. Господи! Да как же ответит на
то, на что невозможно ответить?! И расстроенный, в очередной раз
сорвавшийся к крутизны высокой научности и полетевший в бездонную пучину, в
безвестность и бесславие, Павел озирался беспомощно и жалобно взглядывал
поистершимся, заплутавшим и почти выжившим из ума мечтателем. Если бывало,
что при этом к нему приближался с расчетом официант и подмечал, какой вдруг
сделался облик у недавнего пожирателя роскошных яств, то наступала минута
взаимной неловкости, ибо официант усиливал бдительность, опасаясь уловок
неплатежа, а посетитель безуспешно усиливался расплатиться и дать чаевые с
видом степенным и достойным.
И снова он брел по улицам. Что же делать? Неужто кричать? История
бросила ему вызов, и он в состоянии ответить, но ведь непременно же
сорвется на крик. А правильно ли это будет? Научно ли? Разве кричал
Ключевский? Поэтизировал действительность Соловьев? Философствовал о мире
как о театре, в котором каждый играет свою историческую роль, Иловайский?
Правда, перед ними история лежала в ее целом виде, и если они не знали
ответа на тот или иной частный вопрос, у них была легкая возможность нимало
не теряя своего авторитета сознаться в этом незнании, а перед ним, Павлом,