"Михаил Литов. Угличское дело " - читать интересную книгу автора

Иловайском! А все дело... видите ли, я действительно все это обдумал... все
дело в ролях, которые заставляет нас играть история. Но если персонажи
истории играют в ней роль просто потому... ну, в общем, потому, что они
персонажи... то и историк начинает играть некую роль, как только приступает
к работе с документами, входит в подробности архивов, берется за перо...
Скажите, кто вы такой? Вы историк? Мыслитель? А может быть, вы резонер? Я
вам вот что скажу! - заговорил Павел громче. - В чем нас убеждает угличское
дело? Что нам показывает убийство царевича, о котором мы говорим, что на
самом деле был убит другой мальчик? Бог мой! Да мы видим тут ясно, с
предельной ясностью, что история предлагает нам, грешным, две основные
роли: убийц и жертв. Но это когда мы действуем в истории. А когда мы
становимся историками? Как тут быть? Это ведь тоже роль! И вот мое
объяснение... Можно родиться в Угличе, стать угличским историком и
одновременно с этим как-то чересчур последовательно и неизбежно стать
жертвой, просто потому... потому, что ты родился в Угличе, где убили или
хотели убить царевича, а убили какого-то местного мальчика... Ну, это
бывает с нами. Вы родились в Угличе, мой друг? Но ведь есть шанс,
согласитесь. Есть! Есть все-таки шанс выбиться, подняться, преодолеть
судьбу и стать... нет, не убийцей, а победителем, что ли... Да вы согласны
или у вас опять какая-то оппозиция и насмешки? - выкрикнул исследователь.
Незнакомец вдруг словно занял место в полусумраке некой ниши. Павел на
мгновение перестал видеть гордые стены и купола собора. Волжская гладь
больше не поблескивала за спиной незнакомца. Как бы на постаменте,
основательно и неподвижно, помещалась голова последнего, и на его суровом,
мужественном лице с той же устрашающей неподвижностью стояли темные глаза,
смотревшие на Павла с грозной, уже фактически недопустимой, преступной
взыскательностью.
- Почему вы рассказываете мне сказки об истории, о ролях каких-то? -
проговорил незнакомец ровным и бесстрастным, а потому и страшным голосом. -
Произошло убийство? Да. Царевич ли погиб, неведомый ли мальчик, вот о чем
вы гадаете. И каждому хотите вменить неизгладимую роль. А где же сладость
или горечь... это уж как на чей вкус... где, спрашиваю я, сладость или
горечь сознания, что у человека, кем бы он ни был и какую бы роль ни играл,
отнята жизнь, единственное его достояние? Где осознание того простого
факта, что эта единственность, когда ее хотят отнять, в глазах человека,
или, как говорите вы, жертвы, приобретает значение высшее, большее, чем не
только всякая роль, какую он играл или пытался играть, но и весь мир, все
мироздание и самый Бог?
Павел вытаращил глаза. Стоит ли говорить, что он растерялся? Он
смиренно улегся под жесткую, как бы металлическую гладь того, что с
неразговорной четкостью сформулировал незнакомец, оказавшуюся прозрачной до
того, что ему еще предстояло наблюдать, как этот человек надменно
возвышается над ним, готовый и дальше изрекать некие формулы. Какие могут
быть сомнения в том, что из-под ног ученого была выбита почва, словно бы ее
уже последние остатки? Так оно было бы и с женщиной, которая играет
мужчиной, думая, что тут все равно что кошка и мышь, а когда партия ей
кажется вполне сыгранной, так что остается лишь громко рассмеяться в лицо
жертве, вдруг раскрывается в том мужчине громадная сила, которую он,
оказывается, держал про запас, и насмешница разделывается под орех. Она
унижена, а на чувство оскорбления у нее уже нет ресурсов. Павел, конечно, и