"Никита Ломанович. Откройте ваши уши" - читать интересную книгу автора

хохоча, настраивали электрогитары и ударные инструменты три бывших белых
человека в плавках, высоких ботинках и пиратских косынках на головах.
- Карнавал! Карнавал! - кричали сидевшие кругом разноцветные, почти
неодетые люди, и натянутый над ними цирковой шатер из мокрого
просвечивающегося брезента раздувался в такт этим крикам. Бородатый
ударник (он, похоже, был главным), наклонился, вытянул руки вперед и
начал. Зал стих. Удары палочек по барабанам и тарелкам приятно отдавались
у каждого в голове. Бинский и Динский сразу почувствовали запах пота,
солнца, океана, дрянного вина, услышали какие-то незнакомые шелесты и
шорохи - и потянули их в себя до стука сердца, до холода в животе. Им
помогли гитаристы, которые подхватили щелкающий ритм, развили и сделали
его еще богаче. Оба Петра Ивановича чувствовали, что музыка сжимает и
разжимает их тела, дает ощущение жара, мурашек на щеках, пробегает по
позвоночнику. Это волновало, но волновало чрезвычайно приятно. Ударник
делал им круглые глаза, его руки почти растаяли в воздухе, он жмурился,
тянулся бородой к потолку, потом, как прибой, выбрасывал себя на ударные,
замирал, крутил головой, подмигивал какой-нибудь тарелке или барабанам -
дескать, лихо, лихо! - блаженно скалясь, откидывался назад... И видеть это
тоже было очень приятно.
Оба гитариста (музыке уже не хватало движений их рук), вздрогнув, пошли
друг к другу, вытягивая следом длинные хвосты проводов. Будоражаще четко,
словно по метроному, они сходились и расходились, скользили, чуть не до
хруста выгибались назад, кивали залу грифами гитар, и все это удивительно
к месту и здорово. Музыка слепила из Петр-Иванычей, музыкантов и дышащей в
такт карнавальной толпы что-то шевелящееся, большое. Петр Иванычи
чувствовали это "что-то" спинами, бедрами, боками, качались с ним влево и
вправо, топали ногами, заходились от счастья. Еще чуть-чуть, и они,
вскочив, принялись бы крушить шатер, эстраду, стулья. Но этого "чуть-чуть"
не случилось: музыкантам не хотелось ни скандала, ни двойного по сравнению
с затраченным пота. И музыка совершенно безопасно ударяла людей в животы,
массировала их тела, освобождая всех от тяжести головы. Последний аккорд
принес темноту, а с ней неприятную пустую тишину с неудобствами.
- Петр Иваныч! Петр Иваныч! - донеслось издалека. - Руку, руку-то
отпустите!
- А вы ногу мне отдавили!
Петр-Иванычи рванулись было ругаться, но в воздухе зашелестело:
- Шут... Шут... Шут гороховый нужен?..
И наши герои очутились в первом ряду другого зала, где сидела,
наверное, тысяча довольных человек, одетых по-европейски. "Шут! Шут!" -
кричали они на чужих, но почему-то понятных языках. А на сцене кланялся
большой человек с дурацким раскрашенным лицом, в мятых ботинках и куцем,
похожем на мешок, фраке.
К нему подошла одетая в тесное платье дама, из тех, что представляют
обычно музыкальных знаменитостей, и на каком-то понятном языке отчеканила:
- Рапсодия си... си... мажор. Сима, значит!
Тут же два фрачных молодца выкатили на сцену украшенное похоронными
кистями пианино. Шут было присел к нему поиграть, но молодцы подхватили
его под мышки, утащили на край сцены, согнули пополам - дескать,
покланяйся публике еще! - и, вернувшись, скоренько приколотили к
лакированному боку "инструмента" табличку: "Это - Сплейбей". Когда грохот