"Джек Лондон. Картинки (Очерк)" - читать интересную книгу автора

страданий и новые страдания ей уже не под силу. <Ничто не способно
возмутить эту отчаявшуюся душу>, - подумал я, но и тут оказался неправ.
Я лежал на траве, на краю насыпи, и разговаривал с мужчинами. Мы были
членами одной семьи, братьями: я американский бродяга, и они американские
цыгане. Я достаточно знал их наречие, чтобы понимать их, а они не хуже -
тот жаргон, на котором изъяснялся я. Двое из табора, по их словам, ушли в
Харрисбург <на промысел>. Официально их занятием считалась починка зонтов,
но чем они промышляли на самом деле, никто не счел нужным мне объяснить, а
я считал неудобным спрашивать.
День был великолепный - ни малейшего ветерка. Мы нежились под лучами
солнца, прислушиваясь к дремотному жужжанию насекомых. Воздух был напоен
свежестью земли и ароматом полевых трав и цветов. Разомлев, мы молча
лежали на припеке и только изредка обменивались отрывистыми замечаниями. И
вдруг эта благостная тишина была кощунственно нарушена человеком.
Два босоногих мальчугана лет восьми-девяти в чем-то провинились,
погрешив - надо полагать, не особенно серьезно - против законов табора. В
чем заключалась их вина, я так и не узнал. Цыган, лежавший рядом со мной,
вдруг приподнялся и грозно окликнул их. Это был <вожак>, человек с низким
лбом и глазками-щелками. Достаточно было взглянуть на его тонкогубый рот и
перекошенное надменной гримасой лицо, чтобы понять, почему мальчуганы,
едва заслышав его голос, вздрогнули и застыли на месте, как почуявшие
опасность олени. На их настороженных лицах был написан слепой страх, и
первым их движением было бежать без оглядки. Но властный голос звал
ослушников назад, и я заметил, что один из мальчиков замедляет шаг. Все
его маленькое тельце в выразительной пантомиме выдавало борьбу, которую
вели в нем страх и рассудок. Он хотел вернуться. Разум и горький опыт
говорили ему, что вернуться - меньшее зло, чем бежать. Но хоть и меньшее -
оно было достаточно велико, чтобы страх безотчетно толкал его в спину, а
ноги сами бежали вперед.
Не в силах ни на что решиться, он все подвигался вперед, пока не
остановился в тени деревьев. Цыган не преследовал беглеца. Он пошел к
фургону, взял тяжелый кнут, затем вернулся и стал посреди поляны. Он
больше не произнес ни слова, не сделал ни одного движения. Он был
воплощением Закона, безжалостного, всемогущего Закона. Он застыл на месте
и ждал. И я знал, и все мы знали, и двое мальчиков, стоявших под
деревьями, знали, чего он ждет.
Мальчуган, тащившийся сзади, повернул обратно. Лицо его говорило о
трепетной решимости. Он не колебался больше: он решил понести заслуженную
кару. И, заметьте, наказание ожидало его уже не за первоначальную
провинность, а за то, что он посмел убежать. Вожак лишь следовал примеру
высококультурного общества, в котором мы живем, - мы так же караем своих
преступников, а когда им удается бежать, преследуем и караем их вдвойне.
Мальчик без колебаний подошел к вожаку и остановился на таком
расстоянии, чтобы кнут мог развернуться. Кнут просвистел, и я вздрогнул от
неожиданности - так велика была сила обрушившегося удара. Тоненькие,
худенькие ножки мальчика были до ужаса тоненькие и худенькие. Там, где
сыромятный ремень впивался в тело, оно вздувалось белой полосой, которая
тут же сменялась страшным багровым рубцом с маленькими сочащимися алыми
трещинками в тех местах, где лопнула кожа. И снова кнут взвился в воздух,
и тельце мальчика судорожно скорчилось в ожидании удара - но он не